При этих словах Дзанни
неузнаваемо изменился: скривил рот, зажмурился и надул щеки - я с
изумлением увидел себя, в муках глотающего холодную железку.
Уже через два дня наша спальня оглашалась нежнейшими трелями
подаренного инструмента. По мнению Котьки Вербицкого, судьба моя была
решена - артист Дзанни усыновит вундеркинда и устроит работать в Большой
театр, где платят не меньше ста рублей и есть буфет из голубого хрусталя.
Нас с Котькой всегда отвергали как кандидатов на усыновление: его
открыто подозревали в наследственном слабоумии, меня - столь же открыто -
во врожденном идиотизме. Кто регулярно бьет лампочки в уборной? Кто
поворовывает в учительской раздевалке? Кто таскает казенные одеяла и
продает их за двадцать копеек, чтобы купить мороженое? Придурок Вербицкий
и идиот Похвиснев.
Внешность тоже не прибавляла нам привлекательности. Более запущенных,
уродливых детей в детдоме не было: Котька хром и вечно соплив, я -
тщедушен, как синий трупик цыпленка.
Поверить в то, что Дзанни способен взять меня, такого, к себе в дом,
было наглостью, граничащей с безумием. Но я все же поверил.
Каждую ночь под одеялом я возносил дикие, страстные молитвы
всесильному Богу, чтобы он помог мне стать сыном Дзанни. Мой Бог не имел
лица и был добр так, как я понимал эту доброту: он не мог обозвать меня ни
идиотом, ни придурком; не мог дать по роже, как делала это раздражительная
воспитательница; не мог насильно побрить мне голову, если на ней колтун...
В своих мольбах я заходил так далеко, что просил Бога внушить Дзанни
мысль усыновить не только меня, но и Котьку. Я жалел его. Над ним особенно
часто и зло издевались детдомовские - откуда-то им стало известно, что
мать Котьки вывешивала его, младенца, за окно в авоське, когда к ней
приходили гости. Правда, сам Котька с ожесточением врал, будто мама у него
- народная артистка, а папа - капитан пятого ранга. В нашей спальне все
врали одинаково.
Однако, несмотря на мои ночные молитвы, Дзанни и не помышлял об
усыновлении. Он даже не приглашал меня к себе домой и не приводил свою
жену смотреть на возможного сына. Котька сделал из этого следующий вывод:
- Он тебя испытывает - не дефективный ли. Ты притворись, что ли,
нормальным. И бросай курить!
Он отобрал у меня драгоценную папиросу, найденную на пустыре, и
медленно выкурил ее, приговаривая:
- Для тебя же стараюсь, ублюдок!
Я входил в образ недефективного ребенка с трудом: часто мыл руки, но
они почему-то все равно оказывались грязными; выменял на две конфеты
носовой платок, девчоночий, правда, но без дырок; решил исправить
хроническую пару по литературе, но тоже неудачно - щербатость подвела.
Из-за нее я шепелявил, и учительница ставила "два" после первого же слова.
Через три месяца мучений Котька вызвал меня ночью в уборную и
печально резюмировал:
- Я бы на его месте не усыновил.
Обессиленный самосовершенствованием, я скривился и пустил слезу.
- Ну ничего! - утешил Котька. - В дом таких не берут. Зато уж в
Большой театр обязательно устроит! Там главное - талант, а не красота.
Подбери сопли-то, горе мое.
Я расплакался окончательно. Мне хотелось жить в доме, а не в Большом
театре с его хрустальным буфетом. Котька тоже заревел, и сквозь слезы
вырывалось:
- Ну уж если не в Большой, то, может, в ма-а-ленький... Есть же,
наверно, и маленькие театры...
Сошлись на том, что Дзанни должен наконец четко сформулировать свою
программу в отношении меня. На следующий день, когда мы встретились в
пустом актовом зале и он прослушал очередную импровизацию на тему "Эх, до
чего же хорошо кругом!", я спросил прямо: Большой театр или Маленький?
- Никаких театров, - отрезал Дзанни. - Ты будешь артистом цирка.
- Ишь, чего захотели!
Я сплюнул с особенным шиком, двойным плевком, попав прямо на лаковый
ботинок учителя.
- Ну что ж, придется выбить из тебя эту дурь, - заметил он и с
поразительной меткостью плюнул на мой ботинок.
Этот неординарный ответ Дзанни убедил меня больше всяких слов.
Новостью я немедленно поделился со всей спальней. Не объяснить, что
сделалось с мальчишками, стоило им услышать про цирк! Если бы я сказал,
что меня берут в рай работать ангелом, это бы не произвело большего
впечатления. Все хохотали, уткнувшись из осторожности в подушки, махали
руками, изображая акробатов, тихо лаяли, пытались стоять на голове. Только
Петька Мушкетик плакал - он единственный из нас был в цирке и поступил в
детдом недавно. Меня поздравляли. Цирк - это не какой-то там Большой
театр, это всем понятно и так весело!
...Сон той поры, навязчивый и тревожный:
"Цирк! Цирк! Цирк!" - цвиркает на толом сухом дереве черная птица.
Подойдешь ближе, и оказывается, что не птица это, а Дзанни. Глаза-то его:
сине-зеленые в золотом ободке. Меня не обманешь!..
Под Новый год он повел наш класс на утренник.
Огромное чудовище с трескучим, развеселым оркестром на спине,
полыхающее чешуей, украшенное лентами, флажками, гирляндами, - чудовище
разверзло пасть и проглотило меня.
Цирк!!!
...Лошади с развевающимися плюмажами мчались по желтому кругу.
Человек играл, как целый оркестр. Красавица в золотом парила под куполом
на тоненькой проволоке. Дрались петухи. Медведи нянчили собачек. Умный
слон считал до десяти. Отважный лилипут укрощал дикого титра. Фокусник
творил из воздуха воду. Кто-то голый танцевал "смертельное танго" в
объятиях удава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26