Так постепенно моя детдомовская озлобленность отступила, новые
впечатления загоняли ее в глубь души. Я занимался музыкой и беспрестанно
разгадывал загадки, связанные с Дзанни. Сколько ему было лет? Тридцать,
сорок, шестьдесят? Я не знал. Люди, приходившие к нам в гости, все,
независимо от возраста и положения, побаивались его.
С гостями была связана еще одна странность Дзанни - он любил ночные
посиделки. Мне казалось, что он нервничает, когда нет желающих пить с ним
чай ночью. Кто эти гости, ему было безразлично. Сиживал у нас и заезжий
укротитель блох из города Пфаффеля, и пенсионер-алкоголик, и сантехник, и
бывший тенор - знаменитый Радамес, и дворник из соседнего дома, и лауреат
Государственной премии в области физической химии, и личность без
определенных занятий, которая терлась спиной о стену и разглагольствовала
о культуре... Со всеми ними Дзанни обращался вольно, и казалось, что в его
власти распоряжаться этими людьми, как своими вещами.
Я всегда играл гостям на флейте, для чего Дзанни будил агент в любое
время ночи. Я играл, гости внимали, а Дзанни после говорил им не без
гордости: "Мой сын далеко пойдет. Его выбрал Бог!"
Сын... Господи, да после этого я бы умер ради него не задумываясь! И
если бы родная мать вдруг объявилась и захотела взять меня к себе, я бы ни
за что не пошел! Я любил Дзанни.
Правда, отцом его называть я все-таки не мог, а он и не настаивал. Я
звал его просто - Дзанни, в редких случаях - Николай Козимович. Отчество
мне не нравилось - казалось комическим, несолидным. Позже выяснилось, что
он - итальянец, и все его предки тоже итальянцы, цирковые артисты. Их
портреты висели в комнате Дзанни на стене от потолка до пола. Иконостас
этот служил воспитательным целям: когда впоследствии я проявлял
строптивость и лень в учении, например, не мог сделать шпагат с первого
раза и сорок флик-фляков на месте, Дзанни брезгливо брал меня за ухо,
подводил к одному из предков и, стуча в него пальцем, кричал:
- Джузеппе Америгович никогда себе подобного не позволял!
Или:
- Вильгельмина Орациевна сгорела бы со стыда на твоем месте!
Но кошмаром моего детства был родоначальник славной династии,
чревовещатель Дионисий Наталиевич, судя по портретам, пренеприятный тип:
маленький, почти карлик, с длиннющими тараканьими усами, в полосатом
костюме со звездой. Часто, часто в моих снах я видел Дионисия Наталиевича,
заносящего надо мной хлыст, и просыпался в слезах...
Прошел год нашей жизни, и однажды Дзанни объявил, что у него есть
родная дочка, Машетта. Я почувствовал страх и обиду: какая-то девчонка
могла "отбить" у меня Дзанни. Она была родная, а родных детей любят
больше. Верно, Дзанни стосковался по ней и... Как бы мне снова не попасть
в детдом! Туча мелких, злых, мстительных мыслишек заморочила мне голову:
то я хотел бежать, то мечтал умереть понарошку, и чтобы Дзанни рыдал над
гробом, а я бы вдруг восстал, произнес что-нибудь величественное и... все
кончилось бы хорошо.
Машетта жила в круглосуточном детском саду и у какой-то старушки,
кажется, дальней родственницы Дзанни. Однажды мы ее навестили.
Старуха, не впустив Дзанни в квартиру, вынесла на площадку очень
маленькую его копию: те же глаза, те же вьющиеся волосы и надменный вид,
что страшно рассмешило меня.
Девочке жилось, видимо, несладко: пальтецо на ней было засаленное,
грубо заплатанное, капор бывший бабкин, судя по фасону, времен "Пиковой
дамы".
Двумя прорезавшимися зубами Машетта грызла какую-то подозрительную
баранку. Когда Дзанни взял ее на руки, она заверещала, будто ее собирались
бить, и стукнула его по носу. Пока мы спускались по лестнице в садик,
бабка визжала нам вслед:
- Иди, иди, папаша! Вот помру назло, назло тебе помру! Посмотрим, что
ты тогда закукуешь!
Девочку последнее слово очень развеселило. Она подпрыгнула на руках у
Дзанни и сказала:
- Ку-ку! Ку-ку!
Я почувствовал, что он расстроился, и жалко стало девчонку. Такая
старушенция вполне могла уморить ее голодом.
Когда в садике стало темно, и Машетка вся вывалялась в песке, а мы
промокли от дождя, я сказал Дзанни:
- Давайте возьмем ее насовсем.
Он ничего не ответил, только погладил меня по голове. Домой мы
вернулись втроем.
Хлопот мне прибавилось, но я управлялся со всем: и за молоком бегал,
и стирал, и играл с Машеткой. Я ее сразу полюбил и даже стал меньше
скучать по Котьке Вербицкому - времени не хватало. В три года Машетта уже
умела танцевать польку и играть на губной гармошке "О соле мио..." Втайне
я гордился девочкой и немного - собой, считая, что успешно заменил ей и
отца, и мать. Я уже совсем было вошел во вкус родителя, но однажды, когда
Машетта спала, Дзанни вызвал меня в свою комнату и, поставив у портрета
ненавистного Дионисия Наталиевича, вкрадчиво сказал:
- Ай-люли, малина. Вы посмотрите на него! Какой хороший мальчик! Ты -
упрек всем остальным мальчикам, а также девочкам. Вероятно, ты хочешь
стать домработницей? Почтенная карьера. Редкая профессия.
- Так ведь Машетта же... ребенок же... Она умная, вы не смотрите, что
она еле говорит. Вас дома никогда нету... Супруги у вас тоже нету... Можно
няньку, конечно, нанять, но дорого. А у вас оклад сами знаете какой... -
начал канючить я.
Дзанни вдруг припер меня к портрету Дионисия Наталиевича, тряхнул за
плечи и взвизгнул:
- Супруга - пошлое, мещанское слово!
- Ну уж и мещанское, - не сдавался я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26