Мы пришли к
дому, возле которого дежурил милиционер. Дзанни велел нам ждать на
противоположной стороне улицы, а сам остался у подъезда.
Мы с Машеттой успели замерзнуть, и она стала хныкать, когда из
подъезда вышел, нет, выкатился человек, похожий на перетянутую веревочкой
толстую колбасу. Машетта засмеялась и дернула меня за руку: "Сережка,
смотри, дядька из резины! Резиновый король!.."
Вдруг Дзанни выскочил из-за фонаря и... побежал рядом с незнакомцем,
суетливо побежал, согнувшись, приподнимая на ходу свою осеннюю шапчонку.
Резиновый король шел, не останавливаясь, чуть ли не наступая на Дзанни. Но
тот все же преградил ему дорогу и быстро-быстро стал жестикулировать,
кивая в нашу сторону. Резиновый король нехотя взглянул, куда его просили,
и сразу же отвернулся. Дзанни моментально просунул свою цепкую руку под
руку короля и уже уверенно пошел рядом с ним, не оглядываясь.
Я за время безработицы Дзанни ко всему привык, но эта сцена поразила
меня так, что на миг остановилось сердце. Позор был безмерен. Как жить
теперь, я не знал. Силы мои кончились. Придя домой, я лег на кровать лицом
к стене и лежал, как мертвый, долго-долго...
Я не услышал, как пришел домой веселый Дзанни, не почувствовал
чудного запаха яблочного пирога, который пекла нянька, не заметил, как
Машетта вытащила из-под меня одеяло. Я словно ослеп я оглох.
Лечение от этой болезни было неожиданное и жесткое. Дзанни ночью
поднял меня с кровати, пришел в свой кабинет и заставил делать флик-фляки,
пока я не упал. Я лежал, уткнувшись новом в лысый коврик, и стонал от
оскорблении. За что мучает меня этот человек? Чего он хочет? Разве я не
слушаюсь его во всем, как пес?!
Я стонал, а он ходил вокруг меня, приговаривая:
- Разлюли-малина! Мио каро бамбино, запомни, ты - артист, ты -
циркач. Жизнь тебя ждет не сахарная, ой не сахарная... Только ровное
веселие души поможет снести ее удары. Ты понял меня? А веселие души
исключает всяческие сантименты!
Он откусил яблочного пирога, глотнул чаю и продолжил:
- Веселие души наступит, когда ты сможешь укрощать все ее
необузданные порывы, иногда разуму твоему покорятся и стыд, и бешенство, и
любовь, и даже великое горе.
- Мне... вас... жалко... - прорыдал я.
- Это плохо, Сережа! - огорченно воскликнул Дзанни. - Очень, очень
плохо! Мне не нравится твоя оголтелая серьезность в житейских вопросах. И
чувствительность твоя меня крайне настораживает - истериков и психопатов я
терпеть не могу.
- Машетту жа-алко! - не сдавался я. - Она маленькая, а нянька пьет, а
вы ноль внимания...
- Что Машетта? Она - Дзанни, следовательно, не пропадет. Разве об
этом ты должен сейчас думать?
- О чем хочу, о том и думаю! - огрызнулся я.
- Отлично! - повеселел Дзанни. - Ах ты, мерзкий мальчишка, я же с
тебя семь шкур спущу! Я из тебя веревки вить буду!
- А ну-ка, попробуйте!
- Прекрасно! - рассмеялся Дзанни. - Это прекрасно! У тебя есть
чувство партнера! Ты сейчас должен ненавидеть меня и твердить...
- Я вам всем еще покажу!
- Именно, именно. Если бы ты знал, сколько раз в своей жизни я
произносил эту фразу - не сосчитать. Я вам всем еще покажу!!!
Он гневался на весь мир, он задирал Вселенную, этот маленький
немолодой клоун. Лицо его вдруг содрогнулось и медленно поползло всей
кожей вниз, словно отдирая себя от черепа.
Я закричал, не в силах видеть эту отвратительную пантомиму. Но Дзанни
оглох. Он стоял недвижим, и лицо его все шевелилось, а глаза были слепые
от ненависти.
Боже мой, все слова об укрощении чувств были не более, чем пустышкой,
бутафорией! И никакого веселия в его душе не было, а был больной стыд и
усталость, усталость, усталость.
Когда я понял это, мне захотелось уйти, убежать, потому что взрослый
мир ужаснул меня: он обернулся вонючей, визжащей, ухмыляющейся гадиной, и
самое-то страшное - небезразличной ко мне, мальчишке...
...Да, мироздание закручивалось вихрем, и я был в центре его. Я
летел, воя по-щенячьи, и знал, куда лечу: сквозь цветовой разброд и визг
проступала знакомая панорама цирка с желтым безнадежным кругом арены, с
повисшим над ней разухабистым оркестриком. Зрители - поодиночке, группами,
толпами - выскакивают на арену...
...И выкрикивали непонятные слова; и громко пели; и хохотали; и
плакали; и рвали на себе волосы; и плясали; и кто-то за кем-то гнался; и
кто-то ударял кого-то бутафорским кинжалом между лопаток, отчего
происходила настоящая смерть; и несли гробы через эту сумасшедшую толпу; и
милиционеры взимали с покойников штрафы за нарушение движения; и покойники
недовольно платили, приподнимаясь с жестких подушек и роняя восковые цветы
на головы живых; и кто-то здесь же пожирал макароны из бездонной
облупленной кастрюли; и кто-то под шумок воровал из сумочек и карманов...
Тут были и Котька Вербицкий, и старик Тартаров, и Резиновый король, и
Машетта, и воспитательница из детдома, и Ванька Метелкин в обнимку с
Гаргарой, и все наши ночные гости, и даже моя мать - женщина с лицом
тусклым, как немытое стекло.
И мне было уготовано жить среди этих людей, но я, не хотел, я боялся.
Я задыхался от грядки, от духоты, от случайных прикосновений тысяч рук, от
дыхания ртов...
...Не слышно на нем капитана, не видно матросов на нем...
Я начал медленно, тяжело падать, когда цепкие птичьи лапы подхватили
меня. Мы взмыли ввысь - я и Дзанни. Толпа скоро пропала совсем, стало
тихо, и вдруг слабо забормотала флейта:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26