Приходили дамы из детской комиссии, требовали, чтобы Дзанни отдал нас
с Машеттой в детдом, а сам шел "трудоустраиваться на завод". Покинули они
нас, весьма довольные, унеся сахарницу кузнецовского фарфора и старинный
медный тазик для бритья.
Картина этой жизни была бы совсем беспросветной, если бы не забрела к
нам однажды бывшая опереточная актриса, комическая старуха, одинокая и
нищая до крайности. Забрела случайно и осталась навсегда нянькой у
Машетты. Золото-старуха: от денег отказалась наотрез. Одна беда - втихую
пила горькую, но что уж поделаешь...
Зима в тот год стояла злющая, и отопление во всем доме отключили.
Каждый вечер мы с Дзанни притаскивали с помойки ящики - топить печку.
Уроки я делал, закутавшись в два одеяла; Машетта спала в ванной - там было
чуточку теплее; а Дзанни, смахивающий в своей облезлой шубе на
суриковского Меньшикова, вырезал из цветной бумаги игрушки на елку - их
охотно раскупали к Новому году.
Это ежевечернее вырезание игрушек было не просто иллюзией
деятельности и способом хоть сколько-нибудь заработать - о нет! Дзанни
устроил из своего несчастья спектакль и играл в нем все роли: когда стриг
из бумаги зайцев - играл нищего непонятого гения; когда продавал их в
подворотнях близ метро - играл блаженного деревенского умельца, для
которого рубль - невиданные деньги; когда приносил домой хлеб и молоко -
разыгрывал нечто совсем уже диккенсовское, веселую неунывающую бедность...
И чем лучше он играл, тем больше я жалел его. Так жалеют увечное
изваяние бога, который, несмотря на отсутствие у него носа, тщится
выглядеть величественным. Я открыл, что Дзанни не бог, и полюбил его еще
больше.
Прежние гости не ходили к нам - их нечем было угощать. Тогда Дзанни
привел с улицы старика Тартарова, мерзавца и алкоголика. Был он в прошлом
завкадрами, хоть и попович, о чем сообщил сразу же, как вошел к нам в дом.
Бутылку Тартаров приносил с собой уже початую, жадно высасывал водку до
последней капли, облизывал горлышко и начинал откровенничать о том, как во
всем шел наперекор родителю, фамилию Аллилуев сменил на Тартаров и в конце
концов упек батяньку куда надо, а рясу порезал на тряпки и отдал в клуб
мыть пол.
Кроме попа, он ненавидел еще... Шаляпина. Иногда даже непонятно было,
кого больше. Шаляпина Тартаров призывал повесить на фонаре, поскольку он
был повинен в падении общественного патриотизма, в мещанстве и в
отсутствии приличной колбасы.
...Это были безобразные, срамные ночи. Я задыхался от ненависти к
Тартарову - он был живым воплощением гнуси и позорной тенью нашей жизни.
Дзанни нарочно привел его, чтобы юродствовать перед самым ничтожным
из ничтожных. Он слушал Тартарова прямо-таки со сладострастием, прищурив
глаза, улыбаясь, как будда. Он заставлял меня играть этому подонку на
флейте, и я играл. Он заставлял повторять удавшиеся пассажи - я повторял.
Он требовал, чтобы я кланялся "зрителям" - и я шаркал ножкой.
"Гляди, Тартаров, вот артист тебе служит! - вопил, нет, визжал
Дзанни. - Это ведь пра-а-вильно, Тартаров, что он - ТЕБЕ служит! Ты ведь
хозяин, Тартаров?"
Тартаров рыгал и кивал утвердительно: да, мол, я - хозяин и никто
более - ни бог, ни царь и ни герой!
Оскорбленным я себя не чувствовал, зная подоплеку происходящего: это
был спектакль, и я вместе с Дзанни играл в нем роль. Всякий артист поймет
меня.
...Интересно, больно мрамору, когда по нему бьют резцом? Что
чувствует камень? Верно, воет, страдалец:
- О-о-о-о-о-о-а-а-а-а!
Потом молчит. Во всяком деле нужно терпение...
Я притерпелся к странной своей маске, я начал понимать прелесть
юродства, затуманивавшего мозг, как наркотик. И первый восторг артиста,
опьянение своею, пусть мимолетной, властью над флейтой я испытал именно
тогда, перед храпевшим Тартаровым. Почему - не знаю. Этого никому знать не
дано.
Все кончилось, когда Дзанни начал придумывать, для себя новый номер.
Тартаров исчез навсегда. Теперь Дзанни, запершись в своей, комнате, играл
на гитаре.
...Тарантелла. Ритмичное цоканье копыт нарядного ослика. Виноград,
корзины с виноградом. И толпа черноглазых девушек. И звон тамбуринов,
украшенных пестрыми ленточками.
Наша нищая жизнь текла и текла дальше. Играла гитара, пела флейта,
звенел маленький Машеттин тамбурин, и хриплое сопрано няньки часто и
невпопад пело: "Я вас не зна-ал, но я стра-а-дал но ва-шей ви-не..."
Ночами бодрствующий Дзанни сидел за швейной машинкой: строчил,
обрезал, снова строчил - шил для нас с Машеттой одежду из зеленой плюшевой
портьеры. Помню, мы долго щеголяли в диких туалетах: Машетта в пелерине, я
в рединготе.
...Машетта в пелерине с игрушечным тамбурином в руке пляшет перед
домом тарантеллу. Подвыпившая нянька, вспомнив традиции бродячего цирка,
взимает плату со старушек-зрительниц. Скандал, милиция, покаянная речь
няньки, снова милиция, раболепность Дзанни перед представителем власти,
дома - наказание Машетты ремнем, рев и общее примирение - жидкий чай с
сухарями около печки....
Птичья жизнь... Чирик-чик-чик... цвирк-цвирк-цвирк... Цирк!
Номер был готов, не никому не нужен. Зловещее реноме врага кукурузы,
казалось, навсегда закрыло перед Дзанни двери всех цирков и всех
управлений культуры. Уже "слуга народа" умер, а реноме осталось. И если бы
не резиновый король...
Однажды Дзанни взял нас с собой днем, ничего не объясняя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26