Они ни о чем не сговаривались. Они даже не обменялись друг с другом быстрыми, понимающими взглядами. Эти замученные работой, чуть живые от голода люди, словно получили чей-то беззвучный приказ, который воспламенил их кровь, пробудил сознание, хорошенько встряхнул их нервы и мышцы: они вдруг перешла на строевой шаг. Ноги перестали заплетаться, головы поднялись, лица стали жестче, в глазах засветилась жизнь.
— Отпустите меня, — попросил Гольдштейн.
— Перестань!..
— Отпустите меня! Пока они пройдут!
Они отпустили его. Он покачнулся, сцепил зубы и зашагал самостоятельно. Левинский и Вернер стиснули его с двух сторон плечами. Они могли бы и не делать этого. Гольдштейн шел сам. Откинув голову назад, тяжело дыша, но сам, без посторонней помощи.
Шарканье сотен подошв перешло в мерную поступь. Иностранцы — бельгийцы, французы и небольшая группа поляков — печатали шаг вместе со всеми.
Колонны поравнялись друг с другом. Беженцы направлялись в окрестные села. Им пришлось идти пешком, потому что вокзал был разрушен. Их сопровождало несколько штатских с повязками СА. Женщины выбились из сил. Мужчины шли в мрачном оцепенении. Слышен был детский плач.
— Вот так же и мы уходили из Варшавы, — прошептал поляк за спиной у Левинского.
— А мы из Люттиха, — вставил какой-то бельгиец.
— А мы из Парижа…
— А нас они гнали совсем по-другому… Этим такого и не снилось.
Они не испытывали по отношению к ним злорадства. Или ненависти. Женщины есть женщины, а дети есть дети, на каком бы языке они ни говорили. А злой рок обычно выбирает себе жертвы среди невинных, обходя стороной грешников. Многие из этих усталых беженцев не сделали и даже не пожелали ничего такого, что позволило бы назвать их участь справедливой. Заслужили они эту участь или не заслужили — узникам сейчас было совсем не до того. То, что они сейчас испытывали, не имело никакого отношения к судьбе отдельных людей к судьбе города и даже всей страны или нации; скорее это было чувство огромной, абстрактной справедливости, воссиявшей над ними, словно солнце, в тот миг, когда они поравнялись с толпой беженцев. Вселенское зло торжествовало победу; заповеди добра были осмеяны и втоптаны в грязь, закон жизни поруган, заплеван и расстрелян; разбой стал обычным делом, убийство превратилось в заслугу, террор был возведен в ранг закона — и вот неожиданно, в этот миг, когда, казалось, сама земля затаила дыхание, четыреста жертв произвола почувствовали, что пробил час и зазвучал некий голос, и маятник, замерев на секунду, двинулся обратно. Они почувствовали, что спасены не просто страны и народы, но самая Жизнь. То, чему придумано много имен, самое древнее и простое из которых — Бог. И это означает: Человек.
Показался хвост встречной колонны. Замыкали невеселое шествие две запряженные сивыми лошадьми фуры с багажом. На какое-то мгновенье беженцы и узники лагеря словно поменялись ролями: первые стали вдруг похожи на пленников, а вторые — словно вырвались на свободу. Эсэсовцы нервно бегали взад-вперед вдоль колонны, из всех сил стараясь перехватить хоть какой-нибудь условный знак, хоть какое-нибудь украдкой брошенное слово. Но их усилия были напрасны. Колонна безмолвно шагала вперед; вскоре опять послышалось привычное шарканье, вновь навалилась усталость, Гольдштейну вновь пришлось обхватить руками плечи Вернера и Левинского — и все же, когда показались черно-белые барьеры у входа в лагерь и железные ворота с древним прусским девизом «Каждому свое», они вдруг увидели этот девиз, столько лет звучавший чудовищной издевкой, совсем другими глазами.
Лагерный оркестр ждал у ворот. Играли марш «Фридерикус Рекс». За оркестром стояло несколько эсэсовцев во главе со вторым лагерфюрером. Заключенные перешли на строевой шаг.
— Выше ногу! Равнение направо!
Команда корчевщиков еще не вернулась.
— Смирно! По порядку номеров — рассчитайсь!
Вернер и Левинский внимательно следили за лагерфюрером. Тот, покачавшись на носках, крикнул:
— Личный обыск! Первая шеренга — пять шагов вперед марш!
Замотанные в тряпку части нагана в ту же секунду перекочевали назад, в руки Гольдштейна. Левинский почувствовал, что весь взмок.
Шарфюрер СС Гюнтер Штайнбреннер, как сторожевая овчарка, не спускавший глаз с заключенных, все же успел заметить это едва уловимое движение. Расчищая себе дорогу кулаками, он двинулся в сторону Гольдштейна. Вернер сжал губы. Если тот не успел передать все Мюнцеру — конец!
Прежде чем подоспел Штайнбреннер, Гольдштейн вдруг повалился наземь. Штайнбреннер пнул его ногой в бок.
— Встать, сволочь!
Гольдштейн попытался выполнить команду. Встал на колени, выпрямился; на губах у него появилась пена. Он застонал и вновь рухнул на землю.
Штайнбреннер заглянул в серое, как полотно, лицо Гольдштейна, в его мутные глаза, пнул его еще раз и хотел было поднести ему под нос горящую спичку, чтобы поднять его на ноги, но вспомнил, как недавно насмешил товарищей, воюя с мертвецом. Еще раз попадать впросак ему было совсем ни к чему. Глухо ворча, он нехотя отошел в сторону.
— Ну что там? — лениво спросил второй лагерфюрер командофюрера. — Откуда они? С оружейного завода?
— Нет. Эти были на расчистке.
— А-а! А где же те?
— Сейчас будут. Уже тащатся на гору, — ответил обершарфюрер, который привел команду с расчистки.
— Хорошо. Тогда освобождайте место. Этих болванов обыскивать ни к чему. Давайте, чешите отсюда.
— Первая шеренга! Кру-гом! Пять шагов вперед — марш! Кругом! — скомандовал обершарфюрер. — Смирно! Правое плечо вперед — марш!
Гольдштейн поднялся. Его качало из стороны в сторону, но он удержался на ногах и остался в строю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124