Но все эти чудеса померкли, когда я увидел вывеску: «Книжный магазин»
Долго я не мог передохнуть, глядя на полки, до потолка уставленные книгами. Это мне было дороже всего.
Зал в здании Инбелкульта1 на Революционной улице запомнился только тем, что в нем собралось много народу. По какому поводу собирался съезд, о чем на нем говорилось,— это в памяти не сохранилось. Запомнились люди. И запомнились больше всего потому, что были все они очень разные и в то же время чем-то похожие друг на друга. Похожие тем, что почти все молодые, а разные — что одеты кто во что мог. И кожухи, короткие и длинные, и суконные домотканые куртки, и шинели или сшитые из шинелей свитки. На головах — кепки из клинообразных кусков с пуговкой наверху, ушанки, папахи, буденновские шлемы со следами споротых звезд или еще со звездами. Не определить, кто тут собрался — сельские учителя или студенты, пастухи или пахари. Было немного и горожан: они сразу заметны — и одеждой и тем, как свободно чувствуют себя здесь. Они и держатся группками, и говорят бойко и смело. А те, домотканые, жмутся по углам, говорят сдержанным шепотком или молча курят.
Людское разнообразие особенно видно в перерывах, когда отовсюду несется гомон. Я стараюсь увидеть всех тех, кого уже знаю по литературной популярности. Вон Михась Чарот. Я разглядел его еще в президиуме, когда он сидел между смоляно-черным, подвижным и очкастым Гессеном, представителем ЦК, и Владимиром Сосюрой. У него курчавые волосы, скупая улыбка и нерешительные жесты. Он по-девичьи красив. И красота эта какая-то простая, располагающая, добрая. На съезде он в центре внимания, его сразу же окружает то одна, то другая группа людей. От него как бы тянутся нити ко всему происходящему здесь.
А вот Михась Лыньков, высокий, спокойный, почти всегда с папиросой в руках. Он говорит мало, больше слушает других потому что и он не здешний, из Бобруйска. За плечами у него, должно быть, уже немалый стаж какой-то большой работы, выглядит он солидным, деловым, да и шинель, которая сидит на нем очень уж по-штатски, просто как факт биографии, придает ему еще больше солидности.
Такой же спокойный, но по-иному, с философской созерцательностью и обстоятельными крестьянскими раздумьями, Кузьма Чорный. Крестьянского в нем уже ничего не осталось, одет он по-городскому, даже с палочкой в руках. Невысокий, медлительный, он был бы неприметным, если бы не это невозмутимое спокойствие на его лице. На нем не отражается ни печаль, ни возбуждение, ни радость, ни тревога.
Зато сразу заметен другой человек, который стоит рядом с Чорным,— Адам Бобареко. Он очень добр и от этой своей доброты даже несколько меланхоличен. Он слушает, склонив голову чуть набок, говорит тихим, слабым голосом, точно боится обидеть тебя. И у него в руках палка, но потолще и суковатая. Он критик, «маладняковский» Белинский, и видно, что его не боятся, а уважают.
А вот, моргая глазами (привычка у него такая, что ли, то и дело сильно прижмуривать глаза), в кожаной тужурке деловито пробегает Алесь Дударь. За ним в пестрой кепке, сдвинутой на затылок, весь какой-то прозрачно-румяный, огненно-кудрявый Анатоль Вольный. Они всегда вдвоем, эти два человека, я уже заметил, и всегда куда-то спешат: Дударь впереди, Вольный — за ним.
Во френче из домотканого сукна, с нашитыми по бокам и на груди карманами изредка появляется рослый, с высоко поднятыми бровями человек — Кондрат Крапива. Ох, до чего же он не похож на свои басни! В баснях столько смеха, веселья, даже издевки, а сам он строгий, каменно-молчаливый, скупой на слова, на жест, на улыбку. Просто удивительно.
И запомнился еще один человек — военный. Самый военный из всех военных. Правда, их здесь было немного — он и Рыгор Мурашко. Но Мурашко весь был походный, фронтовой, чувствовалось, что здесь он гость: и просторная шинель, и буденновская шапка с нашитой звездой, и походка, и колючий взгляд — все было как бы в походной готовности, а этот, подчеркнуто элегантный, аккуратный, начиная с обмоток и кончая туго затянутым ремнем и яркими нашивками на петлицах гимнастерки,— был парадный, будто отшлифованный. Но удивлял он именно тем, что меньше всего был похож на военного. Внешность, жесты, манера говорить, стоять, улыбаться как-то очень по-штатски никак не шли к форме, противоречили ей.
Как только кончалось заседание, вокруг него собиралась особенно большая группа людей. Тонкий, высокий и стройный, он всегда выделялся, но, казалось, не ростом, а именно вот этой своей манерой держаться: и свободно, и вместе с тем очень сдержанно. При разговоре он хочет помочь себе жестами, но жесты скупые: все время он будто что-то круглое сжимает в ладонях. Кажется, что ему трудно отступить от когда- то усвоенной нормы поведения. И вдруг, забыв об этой норме, он раскинет руки и захохочет так от души, что даже присядет. Или, забывшись, возьмет да и подергает ногой. С той же нормой вежливости он слушает чужие речи, чуть согнув голову, внимательно глядя в глаза, но тут же успеет повернуться, чтобы с кем-то поздороваться, улыбнуться кому-то, кивнув головой.
Сдержанность и непосредственность вечно воюют в нем. Воюет и другое: то холодный, то теплый взгляд серых глаз; то строгие, резкие линии пухлых губ, то мягкая и доверчивая улыбка на них.
Это был Михась Зарецкий. Уже тогда, после первых рассказов, за ним утвердилась слава романтика. Эта романтика окружала и его биографию: воспитанник духовной семинарии—и красноармеец, сын дьяка — и коммунист, певец тонких любовных страданий, душевного разлада — и комиссар. Неудивительно, что я, провинциальный паренек, смотрел на него как завороженный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146