Они бессмертны и будут звенеть в вечности как песни, те годы. Приятель волновался. Я смотрел на него и не узнавал. Только теперь как следует я его увидел. Я почувствовал в нем человека, который давно стал самым близким. Как удивительно раскрываются люди. Я ощущал, как поднимается во мне гордость. Совсем по-иному смотрел я теперь на его руку. Мне показалось, что я слышал ее боль, и захотелось с величайшей нежностью прикоснуться к ней. В ее ранах я увидел глубокий смысл — цену человеческого мужества.
Еще никто никогда не забывал своего детства. И какое б ни было оно — радостное или безотрадное, оно всегда живет в нас, как светлое мгновение нашей весны. Оно соткано из дней неповторимой прелести. Никаких бед — ни горя, ни обид, ни стужи, ни отчужденности — не хочет оно нести с собой в зрелость. В нем много солнца, чистоты, веры, первых неповторимых познаний мира и первых неизгладимых впечатлений. Прекрасная пора человеческой жизни — детство!
Оно прошло у меня под крики о мобилизации во время империалистической войны. Видится мне, как плачут матери, прощаясь со своими сыновьями. Слышатся какие-то нелепые, как бред, песни. Потом — далекие, чуть слышные выстрелы пушек на фронте. Отступление русской армии, наэлектризованной революционной подпольной работой. Люди тревожно прислушиваются к взрывам. Припадают к земле, прикладывая к ней ухо, чтобы определить, приближается или
отдаляется фронт. А потом — неутихающий грохот колес по шоссе, нескончаемые повозки беженцев. Сколько горя, несчастья, слез! По сторонам шоссе после этого бегства повырастали одинокие холмики с березовыми крестами, огороженные колючей проволокой. Помню и другое: митинги, большевистский список на выборы, немцев, белополяков, булакбалаховские банды, партизанщину,— яркими, как вспышки молнии, эпизодами. Грамота для меня была вполне доступная: большевиков любят, буржуев ненавидят. Я знал ее, как молитву. Я носил в лес пастухам еду и по пути заворачивал к красноармейцам, что стояли на ближнем хуторе. Они мне давали подержать винтовку, давали патроны, разрешали выстрелить в специально сделанную на березе отметину. Меня ударило прикладом в плечо, я смеялся, смеялись красноармейцы. А когда пришли франтоватые и гонористые завоеватели из Речи Посполитой, впервые я испытал удар приклада не в плечо, а в грудь.
Время не любит, чтобы без него переделывали историю. Завоеватели в конфедератках, помню, удирали за Неман. Вокруг запылали пожары. Как жутко, когда кажется, что подожжена сама ночь и она полыхает и рассыпает искры в темноте. И кругом снова далекие и близкие, далекие и близкие взрывы. Только утро приносило тоненький краешек тишины.
Я выходил из леса на полянку, к обгорелому дубу, чтобы из его дупла забрать спрятанные там для партизан патроны. Я вглядывался в просветы на опушке; все, кажется, было спокойно и тихо, шаг мой становился увереннее и смелее. И вдруг его оборвал перед самыми глазами брызнувший выстрел. Я бросился назад, выстрелы затрещали со всех сторон. Навстречу мне мчался лес, стегая ветками по лицу, обдирая руки, разрывая в клочья рубаху, искалывая ноги хвойным сухим валежником. В болотистом кустарнике я упал между кочек. Я лежал, слыша, как посвистывают в высокой жухлой траве пули. Я лежал, пока не утихли выстрелы, а потом снова бросился бежать, не чувствуя своих израненных ног. Нет, в этот раз не принес я партизанам патроны. Но, детство, как люблю я тебя за то, что все это ты сохранило мне на память, как дату моего рождения.
Однажды, перед праздником Октября, друг пришел ко мне во всем новом, по-праздничному отглаженном. Он поздоровался левой рукой, правая была прижата к боку. Я помог ему раздеться. Гимнастерка, военная, бережно сохраненная, была туго обтянута под широким ремнем. Я повесил пальто и, взглянув на приятеля, замер от удивления. На левой стороне груди у него светился орден Красного Знамени. Приятель рассказывал мне бог знает сколько всего о своей жизни, а про орден не рассказывал никогда.
— Что же ты молчал?— сказал я с укором и обидой.
Приятель попробовал улыбнуться, но вместо улыбки на
лицо сбежалось множество морщин. Вздрогнула и снова вяло обвисла искалеченная рука.
— А ты разве не знал?— еще силился он шутить.
— Почему же ты его не носишь?
Вдруг морщины на его лице разгладились; оно стало суровым.
Приятель вздохнул, достал кисет с табаком. Я принялся сворачивать самокрутку.
— Действительно,— сказал он,— не ношу. Тут даже трудно объяснить тебе, почему не ношу... А вот почему — стыдно мне. На груди орден Красного Знамени, а сам неуч. Что на это люди скажут? Ты же знаешь, я потомственный батрак, негде и некогда было набираться знаний. И только теперь вот учусь, начал с рабфака. Староват, как видишь, но не может быть, чтоб не одолел. Думаю стать инженером по горному делу. Природа, земля, горы, ветер — привык к ветрам. И вот, когда выбьюсь в люди, добьюсь своего, не стыдно будет носить и орден. А так что ж это: гордиться не тем, что имеешь, а тем, что было... Нет, не могу, не по мне это. Недостойно...
Что я мог сказать? Значит, слава, геройство — только условность? Сами носители славы не чувствуют своих заслуг? Значит, есть что-то более высокое, что определяет меру человеческого достоинства? Нет гордости за самого себя, есть гордость за других, чтобы, глядя на них, никогда не жить бесцельно.
Недавно я снова побывал в своем детстве.
Был морозный зимний вечер. На улице у людей дыхание вырывалось клубами белого пара. Деревья в парках стыли в своих белых снах, сплетенных в искристые кружева из заледенелой изморози.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146