Или даже молчали.
— А вам не тоскливо без дочери? Ведь даже летом не видели ее.
— Тоскливо. Но до школы она еще приедет сюда, побудет немного у меня.
Снова помолчали. Будто слушали тишину.
— Мальчишки ваши все просятся, чтобы мы их с собой взяли. Шустрые ребята. Но как же им ходить отсюда в такую даль? Придется там новых брать.
«Никогда бы не подумала, что и у него может быть такое горе в семье. Что там за жена у него? Гулена какая-то».
— А вы ее очень любили? — осмелилась спросить Волька.
— Любил.
— А если бы вернулась — простили бы?
— Она не вернется.
Тихо. Идет и идет время. На кухне ходики размеренно отсчитывают ночь. Кто-то прошел по улице. Вдвоем. Даже слышно было, как они шептались. Ну вот, завтра он уйдет. А она снова будет одна. А кто он ей? Никто, чужой человек,
и только. А вот же останется что-то доброе от него, такое, что потом будешь вспоминать и тосковать о нем. И ждать...
Он, наверное, уже спит. А может, думает о чем-то. Молчит. Это уже рассвет или луна так ярко светит? Все, все видно. Его сапоги у дверей, на стуле — рубашка. Одеяло на нем со свесившимся углом в ногах. Край простыни, смятый, опущенный вниз. На желтом полу щели между досками и темные точки гвоздей.
— Вы не спите еще, Волька?
— Нет, Владимир.
Опущенный вниз край простыни шевельнулся. Снова в груди у Вольки стало тесно... Но нет, он только поправил одеяло.
— Доброй ночи.
— Доброй ночи.
Идет и идет время. По полу проходят то густые тени, то волны света. А Волька не спит. И не может уснуть. Да и он, закинув руки за голову, смотрит в окно, так что даже видно, как блестят его глаза.
НЕМИГА
Обычная прогулка по городу. Март семьдесят пятого года. Мимо Театра оперы и балета, через парк с памятником Марату Казею, потом по Интернациональной улице, мимо «Шуравинки», этого симпатичного кафе, название которому придумал не менее симпатичный Иван Шамякин. За кафе — Торговая улица. Посмотрел на нее и обрадовался: ее, оказывается, ломают. Дома с содранным, ржавым железом крыш, с выставленными окнами, опустевшими дворами. Как я радуюсь, когда сносят отжившее! Это значит, тут будет построено что-то новое, по-сегодняшнему красивое и удобное.
Вот так же я радовался, когда ломали Немигу. Нет, неправда, вначале очень переживал. А еще раньше было письмо в высокую инстанцию с просьбой сберечь Немигу как памятник старины, как музей, как единственное историческое место, уцелевшее в Минске во время войны. Письмо вместе с другими подписал и я. И еще чаще стал ходить на Немигу. С тревогой, даже с болью: как спасти ее от неминуемой гибели. Ведь здесь, под этой улицей, взятая в бетонные трубы, течет та древняя, в летописях упоминаемая река, на которой произошла Немигская битва 1067 года. Дата эта и считается днем рождения Минска, хотя фактически он, вероятно, основан в куда более ранних, нигде не упоминаемых лесных веках.
Говорю «лесных», потому что не представляю себе древнего Минска иначе, чем среди глухих бескрайних лесов, кое- где заболоченных, свидетельством чему до последнего времени оставались Татарские Огороды.
Предчувствуя конец Немиги, я ходил на нее почти каждый день. Узкая, по древнему руслу изогнутая улица, низкие, до окон вросшие в землю дома, глухие мощеные дворы за сводчатыми, вмурованными между домов воротами. Тут даже в воздухе будто струится древность, даже речь иная — рассудительно-спокойная, как бы приглушенная столетиями. И однажды, придя сюда, за приземистым зданием архива, почти в самом начале улицы, я увидел чуть не настоящую человеческую рану: половина дома, несмотря на скрепы и подпорки, откололась и съехала вниз кучей мягкой сопревшей глины, а стены по краям, где прошел разрыв, алели как бы свежим развороченным мясом и сочились кровью...
На то письмо на основании историко-археологических исследований был дан ответ, что Немигу сохранить нельзя, что лучше и разумнее отстроить ее заново как современнейшую магистраль, а уголок старого Минска обосновать на улице Николая Островского, кое-что даже достроив там под старину. Я понял, что ответ глубоко честный, и уже с новым чувством неизбежной утраты пошел на Немигу. Своими глазами я убедился, что Немиге и вправду нужно помочь, но не в защите, а в умирании. Но чем яснее я это понимал умом, тем сильней звучал где-то в сердце голос укора, что слишком быстро отрекаюсь я от своей подписи.
И я, неуверенно споря с сердцем, старался быть спокойным, когда понаехало на Немигу бесчисленное множество техники, и она, ревя и скрежеща, поднимая пыль и горьковато-приторный запах плесени, начала топтать и месить вдруг опустевшие и такие сиротливо притихшие и испуганно прижавшиеся к земле дома.
Мне вспомнилась площадь Ленина. Точнее, то место, где потом легла спокойно-раздумчивая площадь. Там также усердствовала техника, особенно около дома, в уныло-кирпичную красноту которого упирался проспект. Я засмотрелся на экскаваторщика, машина которого просто сатанела, от нее не успевали отъезжать нагруженные самосвалы. На мгновение наши глаза встретились, экскаваторщик озорно подмигнул мне, я кивнул головой, как бы сказав ему «ну, брат, здорово!», и жестом показал, что хочу сесть к нему в кабину.
Высыпая очередной ковш, он на какую-то секунду чуть дольше задержал его над кузовом машины, и мне этого хватило, чтобы оказаться на сиденье рядом с ним.
О чем-то я его спрашивал, что-то он мне отвечал, за движением и грохотом нельзя было разобрать слов, я вертелся вместе с ним в кабине, перед глазами мелькали то куча размолотого кирпича и угол уцелевшей стены, то натянутые жилы тросов и поднятый к нему ковш, то лицо шофера, подгоняющего порожнюю машину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146