В этот раз Мележ сидел на застланном пестрым пледом диване, скрестив на груди руки, и расспрашивал, расспрашивал, как я живу, что делаю, почему мало пишу. Просторный кабинет его был наполнен каким-то очень чистым, высоким светом, возможно, от широкого окна, а возможно, от душевной успокоенности, которая проступала сквозь скупую Мележеву улыбку. Я никогда не видел, чтобы Мележ открыто, свободно, вслух смеялся, ему шла только вот такая скупая, можно сказать, домашняя улыбка.
Ты хорошо сделал, что заглянул ко мне, - сказал он на прощание.— И заходи, пожалуйста, чаще. А то стало так - все нет времени, все недосуг даже встретиться...
ПОСЛЕ ПРОЩАНИЯ
Нас с ним почти одновременно настигла беда. Когда спустя немало времени я наконец пришел в себя, первое, что слабо дошло до сознания, было то, что в койке напротив лежит Алесь Пальчевский. Но в памяти это только зафиксировалось, не оставив ни удивления, ни тревоги. Чувства пришли позже, когда я стал кое в чем разбираться. До меня дошло, что Паль- чевскому очень плохо: у него отнялась речь, парализовало часть тела. Время от времени пробуждаясь от своей постоянной дремоты, всякий раз с каким-то пугающим суеверием в душе я видел, что на меня смотрят Алесевы тихие глаза. Будто спрашивают о чем-то. Будто сказать хотят что-то.
Болезнь протекала очень неровно. Иногда наступали минуты облегчения, когда казалось, что для тревоги нет оснований, что беда пройдет, как уже не раз проходила. А однажды он меня и вовсе обнадежил. Когда я настолько окреп, что мог подниматься на постели, захотелось самому побриться. Розетка была тут же на стене. Очень неуверенно ходила бритва но несвежей бороде, немела, еще не набравшись силы, рука. Когда я закончил, Алесь бормотнул невнятно какое-то слово и кистью правой руки показал на свою бороду. Я понял. Первый раз сошел я с постели и, опираясь на тумбочку, пересел к нему. Бритва моя, сеточная, не брала его жесткой бороды, и он тем же слабым жестом показал, что у него в тумбочке лежит своя бритва.
Потом он впал в долгое забытье. Потом его переселили — подъехал этот страшный больничный топчан на резиновых колесах и бесшумно покатил его за дверь. В палате стало необычно, даже тревожно тихо.
Назавтра утром я собрался проведать Алеся. Дверь в его палату была приоткрыта, но в ней стояло только придвинутое к стене кресло и белела свежезастланная пустая кровать.
Постепенно припоминаются и припоминаются наши молодые годы. Писать он стал еще на рабфаке, первый рассказ «Жертва» напечатал в «Маладым аратым» в 1926 году. Был высокий, стройный, белобрысый. И худой: на вытянутом остром лице видны были только глаза.
Он не старался быть на виду, но общественную работу любил. Кроме участия в редколлегии, был членом всяких комиссий, профкома, студкома. Ходил легко, был общительным, но в компании, как это бывает заведено у студентов, в группки не лез, после занятий торопился домой. Несколько не соответствовала его общительной натуре такая не юношеская домовитость. Думалось по-разному: человек пришел с рабфака, нужно много догонять в учебе или хотя бы стараться не отстать. А может, дело в том, что был он из бедной семьи, рассчитывать на значительную помощь из дому не приходилось, поэтому надо было выкраивать время на заработки. Не последняя причина виделась в его самодисциплине, ибо творчество несовместимо с бездельем. И наконец, среди причин открылась самая неожиданная: оказалось, он был женат. Однако очень редко можно было видеть его с женой — миловидной молодой женщиной с кудрявыми волосами цвета спелой пшеницы, Мурой. Я сразу и оправдал его домовитость, и проникся особым, новым к нему уважением.
Жил он в Завокзалье, на Красивой улице. Почему она так называлась, остается тайной: ничего красивого в ней не было. Она выходила почти за черту города, была больше похожа на выселки. От других отличалась только тем, что большинство домов были новыми, доски тротуаров под ногами не прогибались, еще прочно и ровно стояли заборы. Эту улицу почему-то облюбовали _поэты. На ней или поблизости от нее, в том, как теперь говорят, регионе в разное время — кто дольше, кто меньше — жили Василь Коваль и Сымон Барановых, Змитрок Астапенко и Юлий Таубин.
Я тоже жил в Завокзалье, сразу же за железной дорогой, мне слышны были все перестуки по рельсам и гудки. Часто по дороге домой из университета Алесь забегал ко мне посидеть, побалагурить, почитать новые стихи.
Стихи он писал преимущественно детские, я же, разумеется, настаивал на прозе, тем более что с нее он и начинал.
— А оно, пожалуй, к этому и идет,— не сразу соглашался он.— Ведь у меня в Прусинове, так же как у Кузьмы Чорного, и родни с полсела наберется, и случаев всяких достаточно, можно писать бог знает сколько. А в стихах обо всем не скажешь.
Как видим, уже тогда мы перенимали творческую практику Кузьмы Чорного. И правда, в Алесевых произведениях под разными псевдонимами и в разных придуманных ситуациях незаметно поселялись прусиновские дедули и бабули.
Бывает порода людей, настоящую человеческую красоту которым придает старость. Все меняется в них: и походка, и осанка, и манера держаться, и лицо. Вот из такой породы был Алесь Пальчевский. И если с человеком живешь рядом, эти перемены не очень замечаешь. Но жизнь распоряжается так, что иногда лучшие друзья не видятся долгие годы.
Когда встретились, первое, что он спросил, было: где я живу.
— Да еще нигде, надо искать.
— Идем ко мне. Мы вдвоем с женой, места хватит.
Он снова жил на Красивой улице. Правда, она стала неузнаваемой: вся заселена, тесно застроена, и сама улица как бы стала уже и темней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146