Среди разъезженного машинами месива он сам выбирал наилучший след, стараясь, чтобы за ним .спокойно прошел и воз. Завидев впереди машину, он сразу брал вправо, чтобы с ней разминуться. Ничего не видя за возом, он, однако, знал, что сзади могут быть машины, и по первому же гудку уступал им дорогу, даже если для этого нужно было залезать в сугроб. Это удивляло не
только меня, но всех шоферов на трассе от Красноярска до Енисейска. Здесь, на тракте, я спокойно влезал наверх, зарывался в сено и мог, зажмурив глаза, помечтать. Мечты мои отрывали меня и от Мойона, и от тракта, они легко уносили меня на далекий конец земли. Никто, нигде и никогда не имеет права забывать свою родину.
Любил я заходить и к Ласточке. Вместе с ней стоял ее стригунок, довольно рослый жеребчик соловой масти, Бутон. Эта Ласточка поражала меня больше всех других лошадей. Бутона давно пора было отделить в свое стойло, что не раз и делали. Но Ласточки тогда было не узнать. Она без устали ржала, с налитыми бешенством глазами металась по стойлу, разбивала грудь, ломала прясла и рвалась к Бутону. Так и пришлось разобрать перегородки и дать полную волю: отвести для них весь угол конюшни. —
Был еще один экземпляр, которого я никак не мог обойти вниманием. Не потому, что любил, а потому, что терпеть не мог. Это был просто бандюга, его так и звали — Раскол. Для него не существовало ни перегородок, ни прясел, он дневал и ночевал в чужих стойлах, подчищая чужие желоба и ясли. Кургузый, вислозадый, какой-то неопределенной масти, он не давал даже приблизиться к себе. Отвратительно прижав уши, с налитыми злобой глазами, он кидался на тебя с копытами или начинал прыгать через стойла, подымая переполох и грохот на всю конюшню. Как я ненавидел этого дьявола!
Наконец все стойла были вычищены, навоз выгребен за ворота, я снимал шапку и вытирал пот. Можно было закурить. Но времени уже не оставалось: подходили люди, надо было собирать их на работу.
В дневное дежурство на моей обязанности было знать, куда какой конь занаряжен, какая полагается ему сбруя — хомут, седелка, шлея, вожжи, какие кому дать сани; принять привезенное на конбазу сено и перебросить его за внутреннюю перегородку в конце конюшни; помнить, кого напоить и накормить днем, кого ночью; приглядывать, чтобы не приключилось с конями какого несчастья. Случалось, забегал в мое дежурство Павел — помочь или просто посидеть рядом. На слово он был скуп. Единственно, о чем мог говорить без конца, это о своем ремесле. Глядя на мой бушлат, Павел замечал:
— Ты в нем как пугало. Неважно, из чего пошита одежа, важно, как она пошита, на все нужен глаз мастера. Вот стой, я б тебе дал такие линии...— и начинал вертеть меня туда- сюда.
Он был поэт в своем деле. Меня изумляло, что он никогда не говорил о себе, о своей семье, кто он и откуда, мельком обмолвился, что имеет двух сыновей-мальчишек. А о модах, о линиях покроя и силуэтах чего только я не узнал от него. Однажды я полюбопытствовал:
Скажи, а Полине ты сшил?
— Сшил.
— Ты часто не ночуешь дома.
— Она просит, чтоб перешел к ней. Да не могу я. Тогда уж я не вырвусь отсюда, я это знаю.
Мне жаль делалось, но уже не Павла, а Полину. И ей ведь надо жить какими-то надеждами.
Один раз пришел Павел на конный двор чисто выбритый, прифасоненный, одетый в свою элегантно сшитую «москвичку» с хлястиком, с карманами на груди. Сказал, что, может, сегодня вечером запоздает на дежурство, и просил подождать его. И в самом деле пришел поздно. Я сидел с фонарем в сбруйной, что была отгорожена в конце конюшни у самых ворот ее. Здесь пахло сыромятной кожей, на стенах висели хомуты, уздечки, новые и стачанные. Павел, с посветлевшим лицом, оживленный, сел на скамейку, на которой мы обычно крошили табак.
— Был в Шиле,— сказал он со счастливой улыбкой,— кажется, нашел наконец работу. Там, оказывается, промкомбинат и пошивочный цех большой. Ну, мастер сказал, чтобы через неделю приходил. Теперь надо только упросить Гавина. Ой, братка, как увидел я все это — и распаренное сукно под утюгом, и машины, стоящие в ряд, и закройщика с метром на шее,— так у меня подкосились ноги. Сегодня поздно, да и нельзя на работе, а завтра мы с тобой выпьем, я даже бутылку с собой принес.
Но выпить не пришлось.
Назавтра, еще дома все спали, спал и я, прибежал Павел. Нудит меня, забравшись на полати, тревожным шепотом:
— Идем, братка, помоги, несчастье у меня. Все пропало. Давай скорей, только тихонько...
В дальнем конце конюшни, повешенный на столб, горел фонарь, отбрасывая вокруг себя слабый свет. Ласточка стояла притихшая, за нею в яслях видно было недоеденное сено, и ниже, в желобе, завалившись туда спиною, лежал Бутон. Н понял, чего хотел Павел: скорее вытащить Бутона из жеюба. И мы заторопились: не дай бог, чтобы кто сейчас зашел. А фонарь горит, как нарочно, выхватывая нас из тьмы. Павел хотел потушить его, снял со столба, но передумал: еще страшнее. Мы совершали преступление, делили его пополам. Бутон уже был холодный, окоченел. Руки никак не могли подхватить его, мы никак не думали, что он такой тяжелый. Наконец спустили вниз, оттащили подальше от желоба, стараясь, чтобы ни на полу, ни на нем не осталось знаков. Привели в порядок пол и окаменели, охваченные страхом.
— Кто мог подумать... Всю ночь не отлучался ни на минуту, никакого шума не слышал. И вот пожалуйста. Хоть убей, не могу понять, как это случилось. Не иначе как Раскол шастал по всем стойлам, а Бутон стоял у желоба, и тот толкнул его. А я увидел, когда он уже остыл. Ничего себе конюх! Все время жил надеждой, что настанет какой-то просвет, а тут вишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146