со всеми свободно, на «ты». Это была как бы моя маленькая месть ей.
Но хочу я рассказать не про обиду, а про счастливый случай. После этого коллективного посещения лавки я тоже стал в ней своим человеком. Теперь и меня встречали хоть и сдержанной, но приветливой улыбкой. Как и те счастливцы, которым я недавно завидовал, теперь я сам лазил по полкам, вдыхал запах старинных книг, дышал книжной пылью. Заходил я и в каморку, и тут было всего интересней. Грудами наваленные книги таили в себе "тревожную неожиданность: они были только что привезены, к ним еще не прикасались чужие руки, и могло статься, что среди них найдется нечто необыкновенное, редкостное. Каким будет это необыкновенное и редкостное, я не представлял, наслаждение было в самом ожидании. Что может быть привлекательней тайны человеческого духа, которая живет вот тут, на молчаливых, пожелтевших от времени страницах и которая может открыться только тебе? Ни с чем не сравнимое чудо.
И вот однажды такая тайна все-таки коснулась меня. В той же каморке я развязал пачку книг, только что сюда принесенных. Не знаю, чем привлек мое внимание томик в твердом пестром переплете с потертыми краями, с потрескавшейся на корешке рыжей кожей. Это было «Воскресение» Льва Толстого. Я имел собрание сочинений Толстого и этот томик хотел уже отложить, но на одной из страниц увидел пометы. Черными чернилами на полях страницы было написано несколько слов и стрелкой обозначено, куда они должны быть внесены в тексте. Я полистал книгу дальше — и снова напал на такие же заметки. Их оказалось очень много, больших и малых вынесенных на поля или вписанных в текст, а иногда дописки были, видимо, такие, что не помещались на странице, и тогда стояла пометка: смотри тетрадь номер такой-то. Сердце мое заколотилось: в руках у меня была тайна. Чьи это поправки? Кто их делал? Почерк тонкий, буквы длинные, косые, тесно прижатые одна к другой; неужели рука самого Толстого? Или после него дописывал кто-то другой? Но кто? А может, вписано то, что было изъято цензурой? Какие пути привели книгу в Минск и кто тот человек, который продал ее сюда, в книжную лавку? И сохранились ли те тетради, где они и как их искать?
Дома я поставил этот томик отдельно, чтобы на полке он особенно не бросался в глаза. Я собирался написать в Ясную Поляну, в Институт литературы, я был убежден, что в руках моих экземпляр уникальный. Показывал я книгу только самым близким друзьям, которые завидовали такой находке, а Микола Алехнович ради всех святых умолял уступить эту книгу ему, критику и литературоведу, которому она должна принадлежать по праву. Не помню, какие заботы и дела отвлекли от книги на некоторое время мое внимание, но когда я собрался начать поиски, то книги на месте не оказалось. Не было уже и Алехновича, чтобы спросить, не он ли подстроил эту товарищескую шутку. Так я и не знаю, что пропало тогда у меня: чьи-либо случайные упражнения или, может, самые живые следы вечно ищущей мысли Толстого.
И все не верю, что книга пропала навсегда. Меня не оставляет ощущение, что в какой-то счастливый день возьмет да и объявится эта поточенная шашелем книга.
РАССВЕТ
В те годы в университете мы были вольнослушателями — на лекции лучших преподавателей ходили, неинтересные пропускали, занимались самостоятельно. Свободное время использовали для литературной работы.
Я жил на квартире вместе с Макаром Шалаем, человеком безудержной горячности в спорах. Он назубок знал классиков марксизма, Чернышевского, Герцена, Добролюбова, Писарева, Плеханова и логикой их мышления сбивал с ног любого
противника. Мы с ним лекции делили: я ходил на гуманитарные предметы, а он — на социально-экономические. Дома обменивались тем, что проходили по курсу. Когда он отпуствовал, я старался писать.
Помню, четыре дня подряд писал «Затока у бурах». Выполнял специальный заказ для первого номера «Росквгта», так как прозы у нас не хватало. Закончил в шесть утра, выпрямился над столом; комната была в синем дыму. Я встал, потянулся, и все закачалось у меня перед глазами, закружи- лось так, что я снова присел и ухватился за стол.
Вообще в молодые годы писалось легко и быстро. Разумеется, это объясняется прежде всего молодостью. И тем, что писалось как попало. Теперь удивляет небрежность, когда перечитываешь старое. «Таису» написал за одну ночь, а теперь на рассказ уходит не один месяц.
В 1929 году отнес в Государственное издательство первую книгу — «Затока у бурах». Ее прочел сам Тишка Гартный, кажется за три дня, и сразу же отправил в печать, не сделав ни единого замечания. Просто удивительно: на мой сегодняшний взгляд, там много беспомощного.
В том же двадцать девятом году с бригадой партийных работников поехал на Могилевщину проводить коллективизацию. Запомнилось одно собрание. Тесная прокуренная хата до отказа заполнена людьми, стоят даже за дверью — в сенях во дворе. За столом президиум. Всю ночь возбужденное обсуждение главного вопроса: как будет в колхозе? Те, кто за порогом, время от времени выкрикивают злобные реплики: «Пролетариями хотят нас сделать?», «Жены тоже станут общими?» И когда наконец к столу стали подходить писать заявления о вступлении в колхоз, кто-то швырнул комок снега и загасил лампу. Все загудело, затрещало, звякнули стекла в окнах, на дворе кто-то выстрелил. Комиссия наша оказалась в трудном положении. Но тут же у многих в руках вспыхнули спички, лампа снова засветилась над столом.
Утром я пошел к человеку, раньше батрачившему у пана, человеку хозяйственному, уважаемому односельчанами. Хотелось, чтобы он пошел в колхоз, потому что с него взяли бы пример и другие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146