Меня часто не оставляет тревога, как бы то, что связано с Вами, не исчезло или переиначилось. В нашем «Вечернем Минске» (у нас давно есть своя вечерняя газета, и, надо сказать, совсем неплохая, если не считать, что кое-кому в ней трудно дается язык),— так вот в «Вечернем Минске» помещен снимок дома, в котором Вы когда-то жили. На днях я ходил посмотреть на тот дом: он стоит среди садов почти в самом начале улицы Льва Толстого, деревянный, еще добротный и приличный, на высоком фундаменте, с двумя высокими крыльцами, с широкими окнами и шиферной крышей. На углу дома прибита мемориальная доска, где написано, что Вы жили в этом доме в 1915 —1918 годах, а из Ваших и других воспоминаний известно, что некоторое время с Вами там квартировал и Максим Богданович. Дом еще крепкий, если ему и нужен кое-какой ремонт, так это несложно сделать: убрать самодеятельные пристройки и загородки, которые тут мастерил каждый новый хозяин.
Дорогой дядька Бядуля, если бы Вы знали, как разросся наш Минск! Вы не узнали бы его, он стал не только красивый, но и большой. Дошла очередь и до Вашего Завокзалья: то там, то здесь над садами поднялись легкие громадины, как бы сплетенные из голубой высоты и одних только окон. Я обрадовался этому, но тут же и помрачнел. Я увидел, как недавно у Вашего дома поработал бульдозер: во дворе видна расчищенная площадка, вероятно, под бытовки, которые обычно ставят при каждой солидной стройке, а по садам и огородам, расталкивая их в стороны, легла широкая полоса свежевывороченной земли — только что проложенная линия подземного хозяйства. Признаюсь, я испугался: я понял, что Вашему домику осталось жить здесь очень недолго.
Но я не дал воли этой паникерской мысли, мне захотелось представить все по-иному. И тут же перед моим внутренним взором возникла совсем иная улица Льва Толстого, широкая, чистая, застроенная просторными, легко устремленными в небо домами, а среди них, внизу,— незатронутый островок кудрявой зелени старого сада и в нем, окруженный темной кипенью сирени, Ваш домик. К нему вела дорожка, обсаженная молодыми рябинами, на углу покойно белела та самая мемориальная доска, а над крыльцом прибита вывеска:
«Литературный музей классиков белорусской литературы Максима Богдановича и Змитрока Бядули».
Вот что может стать с Вашим домом, дядька Бядуля. Потому что это, кажется, единственная реликвия, связанная с Вами, которая осталась после войны, и тем более она дорога. Есть, правда, улица, которой дано Ваше имя, хорошая улица, почти в центре, и площадь при ней, я этому, конечно, рад. Но если быть справедливым, то Ваше имя мог бы законно носить Долгиновский тракт, так удивительно вплетенный в романтику Вашей биографии.
Не знаю почему, но чаще всего вспоминается мне наша последняя встреча. Это было в 1936 году, мы праздновали годовщину Великого Октября, писательская колонна была небольшая, но дружная.
Был тихий, немного пасмурный, довольно холодный осенний день, мы шли по гладкому булыжнику не очень широкой тогда Советской улицы, а на тротуарах стояли плотные толпы людей — пожилых, подростков, женщин с детьми на руках; то здесь, то там играли оркестры, над колоннами плыли флаги, портреты, транспаранты, звучали песни. Мы то замедляли шаг, когда натыкались на передние, чем-то приостановленные колонны, то чуть ли не бегом бежали, чтобы догнать их и сократить разрыв, и каждый раз перемешивали свои ряды. И получилось так, что после очередной такой пробежки мы оказались рядом с Вами.
— Ой, деньдобрый! — весело отозвались Вы и, как мне показалось, особенно приветливо взглянули на меня.— А-а, так с Вами еще кто-то! — лукаво воскликнули Вы, скользнув взглядом мимо моего плеча.— Вероятно, тот, кого вы так долго от меня скрывали? Ну давайте знакомиться.
Дальше мы пошли вместе, перекидываясь отдельными словами, зябко поеживаясь. Постепенно беседа оживилась, и за разговорами мы не заметили, как поравнялись с трибуной — прошли мимо руководителей республики, приветствовали их взмахами рук, подхватили несмолкающую волну «ура», а потом очутились в тишине и поняли, что можно расходиться. Но мы и дальше, все так же говоря о всякой всячине, пошли вместе с Вами. И уже только около сада Профинтерна я осмелился на отчаянную речь.
— Дорогой дядька Бядуля,— сказал я, глядя в Ваши чистые большие глаза,— только вчера в магазине я совсем случайно увидел новое вино, под названием «Салхино», и купил две бутылки. В винах я не разбираюсь, не знаю, чего оно стоит,— может, очень хорошее, может, очень плохое, и вот мы просим Вас, дорогой дядечка Бядуля, чтобы все мы пошли к нам и попробовали это вино. Если оно окажется хорошим — разопьем до дна, если плохим — отставим в сторону и найдем что-нибудь иное. Не спешите домой, мы сначала согреемся, а потом Вас проводим, все будет спокойно, нормально, а? Если б Вы знали, как нам хочется, чтобы Вы зашли! А? Сегодня ведь такой праздник!
Упрашивали мы Вас наперебой, Вы испуганно подняли брови, развели перед собой ладонями вверх руки, как бы говоря: «Хорошие мои, что же вы со мной делаете?»— и тут же покорно сказали:
— А что вы думаете, может, и правда стоит зайти? Вы же так симпатично просите.
Ой, какая лукавая улыбка пробежала по Вашему лицу!
Я не буду рассказывать, как доверчиво и охотно Вы вошли в наш дом на нашей тихой Марковской улице, как весело сели за стол; не знаю, от души или ради приличия причмокивали языком, пробуя наше «Салхино», мне, по правде говоря, оно не понравилось, какое-то удушающе сладкое, а со сладким я, признаюсь, не вожу дружбу и теперь; как долго мы говорили — боже, как душевно Вы говорили о литературе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146