Воротник расстегнут, а из него высоко поднимается тонкая шея, до того худая, что видно, как на ней натягивается кожа. На узкую голову нахлобучена измятая фуражка с расколотым пополам козырьком. Фуражка надвинута так глубоко, что из-под нее чуть видны серые, с тусклым блеском глаза. Человек давно не стрижен, во все стороны торчат пряди рыжих волос. Горбатый нос почти ложится на оттопыренную губу, покрытую густым желтым пушком. Человек усиленно сопит, хотя у него раскрыт довольно большой рот. Лицо заканчивается тремя рыжими волосками на остром клиновидном подбородке. С этим видом его никак не увязывается сияющий на левой стороне груди значок КИМа.
Сначала казалось, что человек куда-то очень торопится и остановился, чтобы о чем-то спросить. Но упрямые стеклянные глаза чувствуют себя как дома.
— Вы, может, что-то хотите?— спрашивает мой сосед.
— Нет. Просто так.
Мы продолжаем играть. Толя злится, что у меня тупой слух и дубовые пальцы. Но разве я могу это исправить? Твердость в пальцах, может, еще от работы в отчем доме: коса, плуг да топор...
— Сыграйте польку, дядьки!
Когда человек говорит, желтый пушок на верхней губе шевелится, будто там гуляет ветер.
— Что?— спрашивает Толя.
— Польку сыграйте. Я польку люблю. У нас так — ого! — только ее и пляшут.
— А откуда ты?
— Нездешний — из-под Апчака. Может, знаете Синило? В четырех верстах от Апчака.
— Слыхал.
— Так я из тех мест. Это далеко — верст двадцать отсюда. Но дороги я не боюсь. Ого! Любому бы столько поездить!
Мы играем польку. Потом Толя пробует научить меня чему-то новому. А затем — у него какие-то дела — он уходит.
В комнате остаюсь я один, а за окном верхняя половина полотняных плеч и голова с холодными стекляшками глаз и с желтым пушком на губе.
Молчим. Но вот поднимаются и ложатся на подоконник руки. Глаза ищут, за что бы зацепиться. Нашли. Тогда руки берут запонки, которые лежат в уголочке окна, и начинают скрести их ногтями. Вертят. Щупают. Кладут осторожно назад. Берут цепочку от воротника. Крутят. Вяжут узелок. В другом уголке окна лежит бронзовый олень. Стеклянные глаза замечают и его. Тогда руки кладут цепочку и берут оленя. Пробуют, крепко ли держатся ноги. Скребут, постукивают. Снова осторожно кладут в уголок.
Стеклянные глаза больше ничего не находят на подоконнике. Тогда устремляются в комнату и начинают ощупывать стол, стены.
— А кадриль играете вы, дядька?
Я говорю, что не умею. Что хорошо играет мой приятель.
— А-а! — сопит человек.
Снова молчим. Он осматривает стены, а я смотрю на него. Кто он?
— Какие-то дела были здесь?— спрашиваю.
— У меня?
— Да. У вас.
— Молотилку покупал!— Он пристально смотрит на меня.— Триста рублей отдал. Отправил с людьми, не буду же я сам с ней валандаться... С шурином был, вот он уехал уже, а я остался... Хорошая молотилка.
Я в полном недоумении. Такая операция никак не соответствует его внешнему виду. Он не похож на хозяина. Так — недоразумение. Но кто его знает — ведь можно иногда и ошибиться. Такой поворот в рассуждениях дает значок КИМа на груди у незнакомца.
— Для артели покупал?
— Ну вот еще. Что я, дурак — для артели покупать? Я в артели не вступаю.
Еще больше теряюсь в догадках. Ни его речи, ни весь его вид не увязываются с комсомольским значком. Значок оттягивает рубашку вниз и, кажется, готов оторваться.
— У нас землю обрезали,— начинает человек после паузы, понизив голос.
Теперь складывается новое представление о нем. Правда, это удается с трудом, потому что тот, за кого я теперь хочу его принять, не должен быть таким болтливым. Может, глупый? Или слишком нахальный?
— Тридцать десятин было! Теперь оставили только двенадцать, но черт с ними — хватит... А может, еще так повернется, что снова наделять будут.— Он многозначительно прищуривает холодные стекляшки глаз, как бы говоря: «Я тоже кое-что понимаю, не думай. Не такой я глупый...»
Эти его рассуждения заставляют меня совсем подозрительно взглянуть на значок, и я спрашиваю:
— Ты комсомолец?
Человек сначала будто пугается и сам смотрит на значок. Потом улыбается и говорит:
— Нет, не комсомолец, но у нас есть комсомол. Я и на собрания к ним часто хожу. Вступать не собираюсь: купил значок да и ношу. Пусть висит — не тяжело.
Я не знаю, что сказать ему. Такое чувство, что передо мной не человек, а нечто плюгавое и скользкое. И что даже он высказывает не свои мысли. Хочется закрыть окно.
— Я с женой приехал,— между тем говорит человек.— И вы не поверите: вот прошел дождь, грязища кругом, а я, ей-богу, через два часа буду дома. Ого, у меня кони! Не родился еще тот, кто меня обгонит, скажу я вам!.. А жена — во всей округе такой бабы не найдешь! Я вот здесь буду проезжать — увидите... Пальто покупала. Тоже богатая была — обрезали, лихо их матери... Жить без меня не может...
Ничего не понимаю. Стоит человек в вылинявшей рубашке, в фуражке с лопнувшим козырьком, а у него «ого, какие кони!», «жена на всю округу», молотилка...
— Не хотела идти за меня, но родители заставили.
— А ты же говоришь — жить без тебя не может?
— Мало ли что,— поправляется он,— а куда она денется? Ей сказали — и кончено! Жить будем богато...
— Так ты еще не женился?
— Нет. Только записались. На Петра свадьба будет. Не спит еще вместе, зараза. Боится или огонь ее знает. Но уломаю — никуда не денется. Долго упрашивать не буду... Вот поглядите — я здесь буду проезжать. Пальто покупать приезжала, но и дорого же — семьдесят рублей просят, это надо же! А землю обрезать было недорого? Порядки теперь...
Человек шарит глазами по комнате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146