Разговор начался сразу же со споров.
Шукайла очень хотел показать, что все мы, здешние «маладняковцы», его последователи, а значит, самые чистокровные футуристы. Сам себя он считал вожаком нового литературного течения в масштабах всего «Маладняка», и теперь ему представился случай показать гостям, что и мы в Слуцке не лыком шиты. Он сразу же заявил, что мы разрушаем все старые литературные традиции и каноны, создаем литературу нового, революционного общества, и, чтобы подтвердить это, стал читать свои стихи, написанные и в самом деле так, что в них была разрушена и ритмика, и вся привычная стихотворная форма.
Язэп Пуща сидел в кресле у окна, положив одна на другую свои красивые руки. Кузьма Чорный — около задней стены на диване; сидел, откинув голову назад и раскинув руки на спинке, будто просто отдыхал. Он, казалось, даже не смотрел, как возбужденно ходит по комнате Шукайла, читает свои стихи, жестикулирует и то гневно повышает голос, то снижает его до чуть слышного шепота. Ничего нельзя было прочесть на лице Чорного: думал ли он или в самом деле отдыхал, нравятся ему стихи или нет. Абсолютное спокойствие в глазах, в немножко оттопыренной губе, в круглом подбородке. И все-таки по каким-то другим, неуловимым и необъяснимым признакам было видно, что он слушает.
Потом я не раз убеждался, как хорошо умеет слушать Кузьма. Алесь Дударь, например, посвистывал, когда с ним говорили. Идешь с ним или сидишь рядом, рассказываешь ему о чем-то, а он насвистывает какую-то мелодию. Даже не по себе становится. А Чорный слушал так, что ты забывал о себе, о нем, обо всем, что происходит вокруг, и чувствовал только необходимость поделиться с ним.
Шукайла кончил читать. Язэп Пуща попытался возражать, противопоставляя громоподобным футуристическим стихам строки имажинистской поэзии. Он читал плавные строфы, сопровождая мягкую ритмику жестами своей пластичной руки, но Шукайла перебивал его и все время адресовался взглядом к Чорному. А Чорный молчал. Спокойно лежали на спинке дивана его раскинутые руки. Мы, несколько приглашенных сюда для полноты аудитории — маладняковка Ида Чырвань, девушка с Надречной улицы Стася Шпаковская (ставшая потом женой Язэпа Пущи),— молча сидели по углам и замирали от счастья, что нам довелось присутствовать на таком настоящем литературном диспуте.
Наконец Чорный снял руки со спинки дивана и положил их на сиденье.
— Это хорошо, что ты пишешь, брате Павлюк, сказал он.— Обо всем нужно писать, только бы люди читали — вот что главное. Но надо ли так кричать в стихах?
Павлюк несколько растерялся. Но ненадолго. Уже через секунду он стал доказывать, что революция должны говорить голосом мужественным, что народ, сбросивший с себя ярмо гнета, не может терпеть мертвечины и мещанского шепотка.
— Да, конечно, брате, у каждого бывает такая минута,
что хочется покричать,— легко согласился Чорный.— Неудача какая-нибудь или поссоришься с кем. Но это скоро проходит. Так что, панечку мой, можешь и покричать, если тебе так уж хочется.
Спор не получался. Это было ясно. Чорный даже не спорил, каждый раз он как-то незаметно переводил разговор на другое. И, чтобы совсем уклониться от футуризма, начал спрашивать о каком-то Шлёме, который торгует в мясном ряду, о наших литературных делах — много ли пишем и можно ли подобрать материал, чтобы представить наш филиал в библиотечке «Маладняка».
Всем нам очень хотелось, чтобы Чорный что-нибудь прочел, но Чорный ответил, что на память читать не умеет, а с собой ничего не взял.
— Пусть Пуща читает,— сказал он,— у него это хорошо получается. А Павлюк уже достаточно и начитался, и наговорился, хватит с него.
Хозяйка, с высокой прической, в платье с пышными оборками, стала незаметно носить и ставить на стол угощение. Чорный подошел, наклонился к столу, осмотрел,
— А пан хозяин живет все-таки зажиточно.— Уже тогда Чорный практиковался в диалогах, которыми хотел наделить своих героев. — Это у пана свое или с рынка? — И тут же очень серьезно спросил: — Ты, Павлюк, в самом деле хочешь нас угостить?
Потом снова читали стихи и говорили до поздней ночи. Моей душе никогда не был близок футуризм, а тут говорили о разных литературных направлениях. Я слушал и не мог решить — в каком же из них искать себя...
Не могу объяснить почему, но больше всего я прислушивался к Чорному. Хотя и говорил он мало, но мне казалось, что во всем — и как он говорил, и как слушал, и даже как молчал — было что-то нужное, какая-то близкая мне правда.
Я думал, что Россоны — местечко, а увидел небольшое село. И центр находился на отшибе, в бывшем имении пана Глазко. Здание над самым озером из красного кирпича, точно замок со всякими архитектурными новациями: уступом расположенная разноэтажность, островерхие крыши, башенка
бельведера на краешке дома. С бельведера, как с колокольни, можно любоваться окрестностями. В этом здании размещались исполком и райкомы — партии и комсомола.
Хочу немножко отклониться. Как-то Геннадий Буравкин, будучи корреспондентом «Правды», пригласил меня вместе с ним поехать в Россоны. Я охотно согласился: было любопытно посмотреть, как выглядят они теперь. Но встреча с ними принесла не радость, а боль.
Прежнего селения я не нашел, оно сожжено. Россоны возродились на новом месте; на старом уцелела только церковь, одиноко возвышающаяся теперь в поле, и следы пуль на изрешеченной штукатурке напоминают кровоточащие раны.
Я старался представить, где было село. Вот там проходила улица, вон там стоял дом Усминских, у которых я снимал квартиру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146