Я попал в мир какой-то стремительной красоты, от которой захватывало дух.
Не знаю, как долго находился бы я в состоянии такой восторженности, если бы не человек, попавший в поле зрения и давший знак экскаваторщику остановиться. Человек строго взглянул на экскаваторщика, вежливо объяснил мне, что я нарушаю правила техники безопасности, и деликатно по- попросил оставить кабину.
— Знаете,— сказал он, отведя меня в сторону, чтобы мы не мешали тут беспрестанному движению и грохоту,— работа ударная и очень срочная, на экскаваторе наш лучший машинист, он остался работать на вторую смену, и не хотелось бы подозревать, но возможно, для настроения немножко выпил, так что...
— Я тоже выпил,— сказал я весело, чтобы оправдать свое восторженное настроение, и экскаваторщика, и весь этот грохот, и бешеное движение.— Спасибо,— сказал я.
Дома на меня взглянули и ахнули. Я пошел на прогулку в светлом льняном костюме, недавно купленном, праздничном, теперь он был весь испачкан мазутом.
— Снимай,— сказала Ганна,— и можешь покупать себе новый. Этот я уже все равно не отчищу...
Там у меня было иное настроение. Там сносили ничем не примечательный уголок провинциального Минска. А тут ведь Немига! И хотя я понимал неизбежность, но боль утраты все-таки не уходила. Эти два чувства — неизбежности и сожаления — жили во мне одновременно. Вообще, почти всегда, когда меня касается что-то важное, живут во мне равноправно два чувства — они должны бороться, возбуждать и тревожить меня.
От Немиги остались только три дома на правой стороне прежней улицы, на их окнах дерзко белели накрахмаленные занавески. Но я приходил сюда уже только как бы смотреть воспоминания. Глазами памяти я видел, где был магазин мужских сорочек и галстуков; тут я купил теплую клетчатую
рубаху, на изнанке воротника которой было вышито «Мос1а ро1зка»; в этой рубахе я очень уютно чувствовал себя за рабочим столом. Дальше шла аптека, маленькая, тесная, но в ней всегда можно было найти необходимые лекарства. Потом стоял комиссионный магазин; за ним — галантерейный магазин, в котором мне запомнились только пуговицы, нашитые в качестве образцов на желтые картонки. В продуктовом магазине покупал орехи фундук,— их очень любила наша Галочка, когда училась в школе. Где-то здесь, в глубине двора, зажатого кирпичными строениями, стоял низкий деревянный домик с мемориальной доской, прибитой на потемневшей от времени шалевке. Надпись на доске объясняла, что в этом домике жила семья Герасименков и во время фашистской оккупации тут была явочная квартира подпольщиков. Я приходил сюда не раз, меня тянуло хоть мысленно побыть в той атмосфере, где каждый шаг борьбы наших людей был героизмом. Вся семья Герасименков была подпольщиками, даже маленькая дочь Люся. Она наблюдала за квартирой, когда у отца собирались единомышленники, передавала куда следует медикаменты, перепрятывала подпольную литературу. И когда всю семью арестовали, Люся наравне со взрослыми героически перенесла все издевательства и пытки, вместе с матерью ее бросили и в душегубку.
За этим домом, где-то с правой стороны, начиналась Витебская улица; сразу же за углом находилась мастерская, в которой я в своей пишущей машинке менял немецкий алфавит на белорусский. Когда в машинке лопнул валик, я пришел сюда узнать, не помогут ли они и в этой беде. Домой ко мне пришел симпатичный парень, поставил новый валик, почистил и смазал всю машинку и не сказал, сколько я обязан ему заплатить. Помня, как нечестно со мной обошелся перестановщик шрифта, я неприязненно взглянул и на этого парня и расплатился скупо. Думал, парень запротестует, но он ушел, не подав вида, что я поступил с ним дурно. Позже мне захотелось отыскать его, чтобы исправить ошибку, но оказалось, что мастерская переехала не то к тракторному, не то к автомобильному заводу, след парня потерялся.
И вот спустя много времени я снова совершал свою очередную прогулку. От Сторожовской улицы, по улице Горького, мимо Театра оперы и балета, мимо солидного дома, на котором прибита мемориальная доска, сообщающая, что в нем родился Максим Богданович, во что я не верю, так как это неправда. В те годы, когда на свет появился Богданович,
тут могли стоять только деревенские избы, даже не избы а хатки, и, чтобы надпись выглядела правдиво, она должна бы читаться так: «На этом месте стоял дом, в котором родился классик белорусской литературы Максим Богданович...»
Медленно пошел я дальше. Я люблю эти места уже за одни их названия: Троёцкая гора, Переспа, Старовилеиская, Сторожовка, Замчище. Мне представляется, что сюда будет тяготеть и центр будущего Минска, спускаясь террасами от Центральной площади к зеленому поясу Свислочи, одетой в каменные берега, до краев наполненной водами вспять повернутой красавицы Вилии.
Я направился, конечно, к Немиге, но за Парковой магистралью улицу запрудила густая толпа людей: впереди стояла цепь милиционеров, дальше путь был закрыт. Не понадобилось никаких усилий, чтобы узнать, что на Немиге будут взрывать последние дома и милиция оцепила весь квартал. Толпа глухо гудела, колыхалась, напирала. Я люблю неожиданности, даже стихию: бурю, вьюгу, грозу, сверкание молний, взбунтовавшиеся раскаты грома. Помню, в молодости я был у любимой девушки, когда за окном начался дождь, перешедший в страшный ливень. Я не вытерпел, простился с любимой и пешком отправился через весь город домой. Мне было жутко и весело, что вода хлещет в лицо, слепит глаза, прохладными струйками стекает по телу. Дома я так же весело менял одежду, радуясь ее ласковости, сухому теплу, и счастливо смеялся, когда увидел, что в ручных часах под стеклом полно воды и стрелки не могут в ней двигаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146