Ты была очень нужна мне как друг, как помощник, как единомышленник. Но потому, что дело, которым я занимался, было очень важным, я снова спрашивал себя: до конца ли могу верить тебе?
— Помнишь ли, Таиса,— спросил я,— свои слова о том, что никогда не оставишь меня, что бы ни случилось? Что всегда будешь со мной?
— Помню,— ответила ты.
— Значит, ты должна все простить мне. Слушай же...
Я рассказал тебе очень немного из того, что занимало
мои мысли. Только самые простые истины: что есть богатство и бедность, сила и бесправие и что в этой извечной борьбе классов есть одна наисправедливейшая цель: добыть счастье для обездоленных людей. Отобрать его у тех, кто пользуется им, не имея на это права. И что участвовать в этой борьбе — самая святая обязанность каждого честного человека.
— Но это же будет кровь, Петрусь. Это же будет много- много крови,— сказала ты со страхом.
— А разве раньше не лилась она? Счастье богатых всегда добывалось кровью бедных.
— Как страшно...
— А разве мы можем быть счастливыми, если вокруг будут несправедливость и страдания?
— Страшно, Петрусь... Я теперь буду еще больше бояться за тебя. Ты теперь никогда не оставляй меня надолго,— сказала ты и задумалась.
Ты не захотела стать рядом или, может, я не понял тебя тогда? Может, слишком осторожно я говорил с тобой? Или недостаточно чутко прислушивался к тебе?
Луна перебегала из тучки в тучку, спеша обойти всю короткую летнюю ночь. Пушистые волосы твои серебрились под ее холодным светом. Ты долго сидела задумавшись;
по полузакрытым глазам я видел, что ты смотрела в самое себя.
— Петрусь,— сказала ты, все еще находясь во власти своих дум.
— Что, Таиса?
— Я хочу тебе что-то сказать.
— Я слушаю тебя, Таиса.
— Но ты внимательно слушай.
— Говори, Таиса.
— И не сердись на меня.
— Разве ты в чем виновата?
— Ко мне стал приставать поручик этот... Гжецкий.
— Ну? — спросил я встревоженно.
— Если бы ты знал, какой он нахальный... гадкий...
Сердце мое сжалось. Только одна мысль, что этот лощеный негодяй мог осквернить тебя хотя бы взглядом... От одной этой мысли у меня похолодело в груди. Я взял твою голову в свои руки так, чтобы смотреть прямо в глаза, и сказал:
— Он не должен даже прикоснуться к тебе, Таиса.
— Обними меня сильнее, Петрусь,— сказала ты и приникла ко мне.— Мне страшно... Я буду только тебя, только тебя одного буду любить...
Дай вспомню еще.
Помнишь? В саду стояла беседка — круглая, со столбами — в самом конце боковой дорожки. Она стояла среди густых кустов сирени и раскидистых старых лип, и там всегда в глубокой тени держалась приятная прохлада. Иногда я осторожно забегал туда на минутку, чтобы хоть взглянуть на тебя, когда ты не могла прийти на нашу высокую кладку. Я долго не видел тебя и, как только начало смеркаться, поспешил в ту беседку. Но я не дошел до беседки: там послышался твой голос.
«Наверное, она ждет меня,— подумал я,— но ей кто-то мешает. Придется подождать».
— Таиса,— услышал я другой голос.
— Что, пан Гжецкий?
Ты или чем-то была занята, или притворилась невнимательной, потому что голос снова повторил твое имя:
— Панна Таиса.
— Я уже слышала. И что?
— Почему вы такая красивая?
— Это кому-то мешает?
— Мне.
— Чем же?
— Я люблю вас.
«Зачем она говорит с ним? Сказала бы сразу что-нибудь резкое, пусть бы знал, что даже стоять возле нее не имеет права»,— подумал я.
— Панна Таиса не слышит, что я люблю ее?
— Это не слишком приятно.
— Кому?
— Вам.
— Только? А может, и еще кому?
— Быть может.
— Понимаю. Но стоит ли серьезно относиться к этому?
— Почему же?
— Не хочу верить, что панна Таиса всерьез думает о каком-то... хаме.
Ты ничего не ответила. Мне было обидно за тебя. Ты знаешь, как билось мое сердце? «Где же твоя гордость?» — хотелось крикнуть мне.
Я еще надеялся, что не потерял тебя, что ты еще со мной.
— Прошу прощения,— сказал Гжецкий, и я представил, как он поднес два пальца к козырьку.— Теперь я буду верить тому, что говорят люди. Значит, и вправду панна Таиса любила...
— Глупости,— сказала ты безмятежно.— Не всякую шутку можно назвать любовью.
До сего дня я не могу простить себе то, что сделал тогда. Мне нужно было сразу выбросить тебя из сердца, как отраву, и исчезнуть, даже не показавшись тебе. Я же вышел на открытую дорожку перед беседкой и сказал, может, даже слишком спокойно:
— Благодарю, панна Таиса.
Вы оба вскочили, и в глазах твоих я увидел страх. Должно быть, по шляхетской привычке рука пана Гжецкого рванулась к ремню, где обычно носят пистолет, но ты успела крикнуть «Не надо!» и перехватить руку.
— Прочь отсюда, большевистская погань! — брезгливо сказал пан Гжецкий и взял тебя под руку.
Вы пошли по дорожке в дом. Кривая тонкая сабля поручика волочилась по земле. Может, тебе было стыдно или
страшно — ты ни разу не оглянулась, только плечи твои, как в сильный мороз, были высоко подняты и сведены.
Я проклинал тебя, Таиса, и проклинал нашу любовь. Ты не представляешь, что творилось в моем сердце.
Я мог застрелить тебя, мог убить пана Гжецкого — момент для этого был удобный,— но я не позволил себе этого.
Было воскресенье. Стояла осень, начинали желтеть и опадать листья. В такую пору не жарко греет солнце и по всему бездонному небу разлита спокойная голубизна. Хорошо мечтать в такие дни! Долго бродил я с ружьем, и на всех тропках незримо была со мной ты. Я то прощался с тобой, то просил вернуться. Сколько в сердце моем в тот день было нежности и горя! Я все еще любил тебя, Таиса, и мне тяжело было сознавать, что навсегда потерял тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146