— Боже мой милосердный, услышь же ты молитву мою, хоть раз сотвори божеское дело,— просил он.— Может, когда- то я согрешил перед тобой, так накажи меня самого, отними у меня руки, ноги, язык, сделай меня слепым, глухим. Но зачем же ты взял дитя, оно ничем не согрешило перед тобой. Возврати его, ты же всесильный, не дай отступиться от веры. Ты учишь, чтобы мы любили друг друга, творили только добро, так почему же сам...
Он умолк, вдруг будто опомнившись, что это уже не молитва, а спор. И застыл на коленях в немом молчании, и это молчание было страшнее, чем крик. Третий раз я видел, какие глубокие раны наносила человеку трагическая вера в обман. Первый раз там, в самом начале моего появления на свет, когда служили молебен. Потом молитвы Татьяны с таким святым ожиданием справедливости. И вот теперь, когда человеческая вера переходила в отчаяние.
Когда медицина, по своей ученой склонности к любопытству, бывает, спрашивает меня, какими болезнями переболел, я называю две: испанку и дизентерию. Первую, с таким романтическим названием, теперь знают как грипп и не очень боятся, а тогда, молодая, разгульная, занесенная к
нам из далеких стран, она лютовала страшно. Я тогда первый год учился в Слуцке, недолго жил на квартире около Площадки (так назывался у нас рынок, где продавали столярные и бондарные изделия, живность), откуда всегда несло острым запахом конского навоза. Точнее сказать, я не жил на квартире, а ютился, потому что в маленькой, черной от старости хатке, вросшей по самые окна в землю, умещалась только одна кровать хозяев, еще молодых, но уже пропащих людей, занятых вечными заботами, где бы перехватить чарку. Я устраивался на низкой, широкой, тоже черной скамейке около стены, голова моя упиралась в холодный передний угол. Болезнь9 помню только в те моменты, когда приходил в сознание, чувствуя свое жаркое дыхание, которое, отражаясь от одеяла, как огнем обжигало мне лицо. Тогда не было никаких лекарств, и термометр некоторое время показывал ту последнюю черту, за которой наступает небытие. В этой темной хатке и еще раз я был близко около этой черты, потому что хозяева, уйдя утром на свой беглый промысел, закрыли преждевременно вьюшки, напустив угару, и, вернувшись совершенно случайно, спасли меня, вынеся на улицу, на снег.
Дизентерия же свирепствовала гораздо страшнее. Когда хоронили Ганночку, а потом Миколая (их возили на кладбище, где находила последнее пристанище вся родня, в Трухановичи, за двадцать верст), я тоже лежал уже больной. Помню твердую, слежавшуюся постель в опустевшей каморке, отгороженной не о струганными досками, сладковатый, томительно-удушливый воздух, какую-то болезненную тишину, в которой звенят иссиня-черные мухи, мисочку с остывшим овсяным отваром, тягучую боль внизу живота, то уныло- глухую, то такую острую, что казалось, там перекатывается клубок огня, разрывая внутренности. И всюду мертвенный запах недоброй, пенисто-склизкой крови...
На шестой неделе я поднялся с постели. Дома никого не было. На дворе так много хлынуло на меня яркого света, так много раскрылось надо мной неба, что я зажмурился. Глаза познавали все заново, казалось, что раньше я видел это только во сне. Возле гумна, сразу за перелазом, росла молодая, еще привязанная к колышку слива, она только в этом году дала свои первые плоды. Очень захотелось дойти до нее, там же внизу такая мягкая, шелковисто-ласковая трава. Бог знает, как долго и неумело я переставлял ноги, тело дрожало от какой-то прозрачной, сладкой слабости, я боялся, чтобы, упаси боже, не покачнуться, потому что, если упаду, разобьется вся эта только сегодня наконец найденная мной красота окружающего мира. На тоненькой веточке, среди редких, будто нечаянно обожженных остреньких листочков, висела одна-единственная слива, такая крупная и такая налитая тугой спелой синевой, что край ее даже лопнул и из трещины вытек и остекленел комочек сизого сока. Изголодавшемуся, исхудавшему до того, что руки просвечивались на солнце, мне ничего теперь так не хотелось, как немедленно сорвать и съесть эту сливу.
И возможно, с того момента для меня нет ничего соблазнительнее сливы и ничего милее ее густого, сизо-синего сочного цвета.
Когда набиралось несколько праздничных дней и некуда было деваться от безделья, отец, посидев некоторое время в красном углу, спрашивал:
— Марья, где ключи?
В чистой половине хаты стоял сундук с выпуклой крышкой, покрашенный желто-зеленой краской, окованный полосками темной жести. Изнутри сундук был оклеен цветастыми обоями. В нем лежала мамина праздничная одежда, справленная еще до замужества: жакетка, юбка с густыми сборками, с красными и черными полосами поперек, белая льняная блузка с вышивкой на рукавах, безрукавка, строго приталенная, но расширенная на бедрах, капор, украшенный рюшками из зеленой ленты. Все это я не раз видел на матери в праздничные дни, когда они с отцом отправлялись на ярмарку или на престольный праздник, собирались к кому-нибудь в гости, и мне было радостно смотреть на нее: она становилась тогда праздничной и молодой. В сундуке хранилось и все то, что откладывалось в приданое дочкам: скатерти, полотенца и покрывала, вытканные долгими зимними вечерами; на самом дне сундука лежал туго свернутый постав полотна с дырочками на кромках от распорок, какими натягивалось оно на кроснах. Когда время от времени приходилось вынимать из сундука то скатерть, то покрывало, то слежавшийся холодный постав, отрезать от него немалый кусок пускать в обиход, мама тяжело вздыхала, потому что пополнять запасы не хватало времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146