..» Ну, говорю, и убирайся к черту!.. «Да я, говорит, и сестер с собой возьму, потому что не хочу, чтобы они на безобразие смотрели...» Ну, говорю, и бери их на свою шею, а я вам гроша ие дам... Хорошо! Ушли, бросили меня... А она-то, жена-то моя, обманывает меня, на каждом шагу обманывает... А? Каково мне это сносить?.. Вот ты молодой человек, а как бы ты это снес, если бы тебя жена обманывать стала?.. Ну, скажи мне откровенно, скажи,— приставал лысый старичок, рыдая.
Обносков молчал и, неизвестно почему, тоже горько плакал, Он захмелел окончательно.
— Нет, ты скажи мне: ты мне друг? А? — приставал лысый старичок.
— Господа, ле здесь ли юбиляр? — громко спросил кто-то, вбегая в комнату, где сидели наши собеседники.
— Не-ет,— ответили они, оглядывая комнату мутными глазами.
— Боже мой, он пропал! Кучер его ждет, а его отыскать нигде не могут.
— Надо идти! Иска-ать!— заговорил старичок путающимся языком, громко икая, и потащил за собою Обноскова, говоря ему: «Поддерживай нас, стариков, поддерживай, молодой человек!»
Бесплодно отыскивая пропавшего юбиляра, толпа подкутивших гостей вышла на улицу без шуб и шляп, чтобы расспросить кучеров. Один из гостей отправился на дом к юбиляру. Через полчаса он возвратился и объявил, что юбиляра увезли в чужой карете и что он спокойно спит в своей спальне.
— Ура, пить за его здоровье! — крикнули сиплые голоса...
Обносков, шатаясь, улизнул из комнаты и вышел на крыльцо, где едва отыскали ему шубу. Он чувствовал себя скверно и не мог дать себе отчета, что делается с ним.
— Едешь уже, Алексей Алексеевич? — нежным и печальным голосом спросил его, появляясь на крыльце, Левчинов, говоривший уже со всеми на «ты» и с чрезвычайною сладостью и мягкостью.— А у нас, голубчик, жженка устраивается, споем,— еще более огорченным тоном добавил он.
— Нет, ты свинья! Ты глубоко, глубоко оскорбил меня!—почти плача произнес Обносков заплетающимся языком.— Ты подлец!
— Полно! Ну, что ты ругаешься? Ну, подлец я, подлец, а ты прости меня,— полез с открытыми объятиями Левчинов к своему старому приятелю.— Ну, какие мы враги? Что нам делить-то! Все мы мученики подневольные...
— Да ведь больно мне, больно! — разрюмился Алексей Алексеевич, лобзаемый Левчиновым.— Ты думаешь, я подлец, ты думаешь, я не понимаю вас?
Я очень понимаю... Но я за закон, за закон... Ну, зачем вы не закон? А, зачем?.. Ну, и я бы с вами, за вас бы... за конституцию...
— Ну, останься, останься, голубчик, хоть теперь с нами,— умолял огорченный Левчинов.— Ведь ты не поверишь, как я тебя люблю. Будь ты женщиной, я бы женился на тебе. Ей-ей!-—объяснялся он в любви.
— Нет, я поеду, измучился я,— бормотал Обносков, бессмысленно мотая головой.
— Ну, не хочешь оставаться, бог с тобой! Давай я тебя провожу, давай я тебя усажу! Помнишь, Леша, я тебя маленького на руки подымал... Маленький ты такой был, сла-абенький...
— Эх, бра-ат, горько мне, о-очень горько! — шептал Обносков совсем заплетающимся языком почти в полусне.
Левчинов, обнимая и целуя приятеля, отвел его на улицу, усадил в сани и закутал, подняв воротник его шубы до самых ушей. Извозчик уже хотел ехать, когда Левчинов еще раз облобызал Обноскова и пробормотал:
— Постой, голубчик, я тебя перекрещу!
Левчинов сотворил крестное знамение над лицом приятеля. Обносков во всю дорогу заливался слезами...
Рано на следующий день поднялась Марья Ивановна и, узнав от кухарки, что барина привел дворник «не в своем виде», прошла на цыпочках в комнату сына. Он, нераздетый, лежал на спине на своем диване в страшном жару. Марья Ивановна попробовала разбудить его, он не просыпался. Она позвала служанку и кое-как с ее помощью раздела сына. Он что-то пробормотал во сне, но не открыл глаза. Его пылающее худое лицо было покрыто пятнами. К вечеру сын все еще спал, но бредил. Пришлось звать доктора. Доктор покачал головою, сказал, что дело плохо, прописал лекарства и уехал... Прошло недели две, Алексей Алексеевич был уже в памяти, но надежд на выздоровление не было никаких.
— Священника позовите,— слабым голосом говорил он однажды матери.
Она расплакалась.
— Не плачьте... мне надоели слезы,— прошептал они отвернулся.
- Какая она в. девушках была веселая,— бормотал ?он через минуту в забытьи.
— Про кого это ты, голубчик, говоришь?—с участием спросила мать.
- Вы еще здесь? — очнулся больной.— Ступайте за священником... Что ж, одну жизнь отняли, так и другую хотите отнять? — с испугом на лице бормотал больной.— Священника, священника!..
Он потянулся за колокольчиком.
— Что ты, Леня? — спросила мать.
— Священника!.. Вы меня губите... Ад... ад...— стонал больной.
Мать вышла.
- А потом она была всегда такая печальная,— снова через несколько минут бормотал Обносков в забытьи.
Пришел духовник и попросил Марью Ивановну выйти из комнаты.
— Да, да, уйдите, вас не надо,— проговорил больной.
Мать повиновалась и вышла. Началась исповедь. Больной отвечал несвязно.
- Жена меня не простит... проклинать будет,— совсем тихо произнес он, принимая причастие, и опять на его лице появилось выражение мучительного испуга.— Жену! жену! — громко и звучно крикнул больной почти с ужасом.
— Не хотите ли, чтобы я что-нибудь передал ей?— спросил священник.— Подумайте.
Он помолчал, чтобы дать больному время подумать, и стал укладывать крест в небольшой ящик. Прошло несколько минут.
— Ну, что же, не имеете ли вы еще чего-нибудь сказать?
Священник обратил гнои глаза на больного: тот не шевелился и лежал с открытыми и неподвижными глазами. Священник тихо начал читать над ним молитву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90