Они много сделали тебе зла.
— Что же? Мстить? — спросила мать е упреком в голосе.
— Нет, нет,— отрицательно покачал головою сын.— Но они вредные женщины.
— Они нищие и будут еще вреднее, если им не помочь,— промолвила мать.— Они привыкли держать себя чопорно, жить без труда и порядочно одеваться. Если у них не будет средств, они пустятся в разврат или станут обирать других, отнимая кусок хлеба у бедняков своими происками.
— Они и теперь отнимут хлеб у бедняков. Их долю ты могла бы отдать другим...
— Но я не могла бы тогда иметь влияния иа них.
— Ты думаешь их исправить?
— Нет, но для сдерживанья их у меня будут в руках средства.
Сын замолчал.
— А я уж думал,— начал он снова уже веселым тоном,— что ты к этому подлецу хочешь ехать,— указал он на ту комнату, где был за минуту Алексей Алексеевич.
— Да, он подл и вреден,— с отвращением произнесла мать и потом весело засмеялась.— Глуп он невообразимо!
Сын тоже засмеялся и нежно поцеловал руку матери, точно благодаря ее за что-то.
В доме Алексея Алексеевича шла уже в это время суматоха. Хозяин был привезен домой совсем больным и с трудом дотащился до своей постели. Его била лихорадка, душил кашель, во всем теле чувствовалась непомерная слабость.
— Леня, голубчик, что с тобой? — всплеснула ру-ками Марья Ивановна.
— Пошлите за доктором! Я умираю! Дышать трудно! — прошептал больной и закрыл глаза.
Марья Ивановна бросилась из комнаты, послала за доктором, выругала за неповоротливость кухарку и, захватив с вешалки из передней что-то из верхнего платья, кажется, салоп, бросилась в комнату сына. Здесь она прикрыла его принесенной теплой одеждой и снова побежала чем-то распоряжаться. Груня еще ничего не знала. Наконец приехал доктор, новые хлопоты, новая беготня. До ушей Груш достиг весь этот шум, она позвала горничную и спросила о его причине.
— Барин умирает-с! — отвечала горничная. Груня побледнела и поспешно отправилась в кабинет мужа.
— Поздно, поздно пожаловать изволили,— прошипела Марья Ивановна.
Груня вздрогнула.
— Как? —воскликнула она и бросилась к постели мужа. Он, тяжело дыша, спал.
Видя, что он жив, Груня с негодованием взглянула на Марью Ивановну, перепугавшую ее.
— Полюбуйтесь! Хорош? — шипела свекровь.— Вы всё довели его до этого. В семье-то радостей нет, так не поздоровеешь.
— Здесь не место ссориться,— шепотом заметила Груня.— Вам надо заботиться об его выздоровлении, а не добивать его огорчениями... Надеюсь, что эта потеря тяжелее всего отзовется на вас.
Груня вышла.
— Уж на ком же больше, как не на мне! — воскликнула Марья Ивановна, и вдруг ее воображению представилась возможность смерти Лени. Что тогда делать? Опять нищета, опять содержать студентов-жильцов, прокармливать себя подаяниями благотворителей? «Господи, спаси его и сохрани! Услышь материнские слезы»,— шептала она, глядя на образ и мысленно сравнивая настоящее свое сытое довольство с пережитой нуждою. Ей стало страшно за свое будущее. Но мало-помалу она начала понимать, что ее 'настоящее довольство только отчасти и очень мало зависит от жалованья Лени, которое прекратится с его смертью; она начала сознавать, что главный источник этого довольства заключается в деньгах, выдаваемых отцом Груни, что часть этих денег стала бы выдаваться и ей после смерти сына, если бы она была в хороших отношениях с невесткой. Прошлого нельзя воротить, но можно управлять своими отношениями к людям в настоящем. Сойтись с невесткой, ухаживать за ней, подделываться к ней стало теперь целью Марьи Ивановны. Казалось ей, что все надо перенести, что надо кошке поклониться в ножки, только бы обеспечить свое будущее. Тяжелая, бессонная ночь прошла для нее у постели умирающего сына. Не менее тягостную ночь провела и Груня в своей комнате. Она не молилась, не плакала, подобно свекрови, она даже не содрогалась при мысли о смерти мужа. Нет, какое-то страшное чувство боязливой радости было в ее душе при мысли о смерти этого человека, и Груня даже не
стыдилась этого чувства. Только теперь она поняла, что ее связь разорвана не только со свекровью, но и с мужем.
Однако у нее не стало сил не пойти в комнату этого чуждого ее сердцу человека. Она говорила себе, что надо ходить даже и за чужими больными, а тем более за теми, с кем нас связали законные узы брака.
— Голубчик, ангел мой кроткий, вот и вы пришли сюда,— воскликнула Марья Ивановна, встретив на другой день Груню в комнате Алексея Алексеевича.
Груня изумилась этому приветствию.
— Простите вы меня! — всхлипывая, говорила свекровь.— Наделала я вам в жизни неприятностей!.. Вспыльчива я, а вы сердиты, вы неуступчивы... Если бы вы хоть раз приласкались ко мне, так я бы ножки ваши целовала, как собачонка за вами бегала бы... Ведь я горя в жизни натерпелась много, меня жизнь испортила... Разве я виновата, что мой карактер таков?.. Забудьте вы все старое. У одра смертного люди сходятся, врагам прощают. А ведь это сын мой умирает,— зарыдала Марья Ивановна,— сын мой.
У Груни дрогнуло сердце, но она. не шевелилась с места.
— Простите меня, грешную, глупую! — еще раз простонала Марья Ивановна и быстро поднесла к губам руку невестки.
— Что вы, что вы делаете!—-закрыла лицо руками Груня и впервые зарыдала какими-то истерическими слезами.— Зачем это люди жить не умеют друг с другом, зачем они губят друг друга, когда и в их сердцах есть и любовь, и нежность! — восклицала она и тихо поцеловала свекровь.
Молодое, неопытное существо было растрогано, потрясено голосом матери, рыдающей у постели умирающего сына... Сыну не стало в эту минуту легче, но горячо любящая мать успокоилась:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90