Он попытался усесться лицом к ней, но в спину упирались холодные стальные краны. Она по-прежнему не шевелилась, не сделала попытки подвинуться, освободить для него хоть чуточку места, она лишь открыла глаза и внимательно смотрела на него. Грудь ее была светлее, чем остальное тело, а соски, нежного темно-персикового оттенка, упруго торчали. Джим решил, что его вот-вот хватит сердечный приступ.
– Выпьем шампанского, – объявила Оливия.
– А потом?
– Надо полагать, помоемся.
– И я должен буду вымыть тебя? – спросил он чуть ли не с покорностью.
– Я бы не отказалась, – с жаром ответила она и вежливо добавила: – Если хочешь.
– О да, конечно. – Он потянулся за мылом «Роджер и Гэллет» с запахом сандалового дерева и порадовался, что приобрел этот сорт вместо обычного «Дав».
Ее ноги оказались на удивление мягкими, ногти были выкрашены тем же розовым лаком, что и ногти на руках. Джим смотрел на свод ее стопы, борясь с искушением пощекотать розовую подошву. Впервые за много часов он вспомнил Кэри – все годы совместной жизни она регулярно, как по часам, посещала гимнастический зал, ее тело было безупречным, однако иногда оно казалось ему слишком твердым, каким-то неподатливым. Оливия же совсем другая – в ее теле нет ничего твердого, кроме, разумеется, сосков.
– Это что, еще одно лекарство для моего исцеления? – внезапно спросил он. – Пойми, я не возражаю, совсем не возражаю, я еще не настолько сошел с ума, просто хочу точно знать, что происходит.
– Замолчи, – сказала она. – Намыливай меня и не болтай чепухи. – Она улыбнулась. – Не забывай, мы свалились со скалы. А после этого может случиться все, что угодно.
Тогда он поцеловал ее. Мыло упало в воду, и Джим не пытался поднять его. Их тела соприкоснулись, он ощутил ее грудь возле своей и подумал: если раньше ему казалось, что он уже твердый, значит, он никогда не знал, как это бывает по-настоящему. Он коснулся ее левой груди и ощутил ее трепет, потом опустил руку в пенистую воду и чуть-чуть раздвинул бедра Оливии, это казалось невозможным – так крепко они были зажаты между его ногами в тесной ванне. Джим потрогал мягкие завитки ее волос и, сдув пену, вгляделся сквозь воду. Пушистое темное облачко шевелилось в воде, словно русалочьи кудри, вселяя в него неописуемый восторг, он провел рукой чуть дальше и услышал тихий стон.
– Дозволено ли мне сказать, что я до сих пор не верю в то, что происходит? – шепнул он.
– Дозволено, – ответила она. – Не останавливайся.
– Не буду, – пообещал он и тотчас же остановился. – Ты уверена, что мы поступаем правильно? – через силу спросил он. – Если передумаешь, только скажи, и ничего не будет.
– Ты что, с ума сошел? – охрипшим голосом спросила Оливия, опустила руку в воду, нашла его и обхватила пальцами.
– Боже, – простонал он. – О боже мой.
И тогда началось всерьез. Весь мир полетел к чертям, они так измучились, так изголодались друг по другу. Их губы сливались, сливались тела, вода волнами выплескивалась из ванны. Им хотелось касаться друг друга всем телом, хотелось ощутить, познать каждую клеточку. Слились воедино все дни рождения, все дни Рождества и Хануки, все праздники с незапамятных времен. Чем бы ни была эта могучая, всепоглощающая жажда принять этого мужчину, такого любимого, такого родного, ощутить его в себе, внутри себя, чем бы она ни была, эта жажда, – чистой похотью или, может быть, чистой любовью, – это не имело значения. Все равно, как ни назови, это было, и все было так, как нужно, и Оливия знала только одно – никогда, ни разу в жизни она не испытывала такого невообразимого, полного, светлого, радостного счастья.
Им пришлось вылезти из ванной, там было слишком тесно. По дороге они опрокинули бутылку шампанского – и не заметили этого. Они схватили полотенца и принялись вытирать друг друга, но каждое прикосновение воспламеняло, обжигало. Они просто бросили полотенца на пол и потянули друг друга вниз. Оливия сгорала от желания, такого жгучего, всеобъемлющего, какого она никогда прежде не испытывала; она закинула руки за голову и раскрыла ноги, но вдруг увидела, что Джимми неуверенно остановился. Она прочла вопрос в его глазах.
– Я принимаю таблетки, – ответила Оливия.
– Слава богу.
И Джимми медленно, невыносимо медленно вошел в нее, и оказался больше, чем она представляла, – хотя до сих пор она сама не отдавала себе отчета, что представляет, – больше, чем она ожидала от такого худощавого мужчины, с такими чуткими руками. О боже, какие волшебные у него руки, такие искусные, такие щедрые, они касаются ее, ласкают везде, везде, и его губы тоже, и он движется внутри нее, и она движется вместе с ним, и внутри у нее что-то плавится, она вот-вот взорвется, и…
– О боже, – простонала она. – О, Джимми… И свершилось. Для обоих свершилось.
Потом оба плакали. Плакали недолго, но искренне, не выпуская друг друга из объятий, по-прежнему лежа на полу ванной, на груде мокрых полотенец.
– Почему ты плачешь? – ласково спрашивал Джимми, губами снимая слезы у нее со щек.
– А ты? – спросила в ответ она, лизнув его соленую щеку.
– Наверное, потому, – медленно ответил он, крепче обняв ее, – что сегодня мы свалились со скалы, а завтра придется возвращаться с неба на землю.
– Только не мне, – отозвалась она. – Я улетаю.
– О да, – проговорил он и прижал ее к себе еще крепче.
И тогда оба поняли, почему плачут.
Наутро Джим открыл глаза и увидел, что Оливия, уже одетая, сидит в гостиной, возле уложенного чемодана, ожидая, когда он проснется.
– Почему ты меня не разбудила? – спросил он, взглянув на часы. – Ты же знаешь, я провожу тебя в Логан.
Он подошел и склонился, чтобы поцеловать ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106