Я один буду виновен в его смерти. И я потерян. Я не знаю, что мне делать. Смерть не страшит меня, но груз вины за моего сына – невыносим. Меня гнетут и сотни других жизней, погубленных по моей вине. Я тот человек, который должен был защитить их. Но я не смог. Кровь безвинных на моих руках.
Священник выслушал откровение графа.
– Отпускаю грехи твои, сын мой. Господь всё видит. Ты неповинен в том, что безвинные люди погибли. Ты неповинен в том, что сын твой единственный ждёт смерти, ибо поступил как истинный католик, верующий в бога. Ибо сделал всё возможное, пытаясь спасти жизни безвинных, жертвуя своей жизнью и жизнью сына своего. Это ли не высшая добродетель? Ты невиновен, сын мой. Господь всё видит и воздаст тебе по заслугам в доме своём. Пусть мир и спокойствие воцарятся в твоей душе! Во имя отца, сына и святого духа! Отпускаю все твои грехи! – священник вновь перекрестил графа.
Граф отошёл, уступая место Филиппу, но тот не сдвинулся с места, окидывая священника холодным взглядом.
– Подойди, сын мой, – позвал Филиппа священник.
– Исповедоваться следует не мне, а таким, как вы, лицемерам в монашеской одежде, – резко ответил Филипп.
– Филипп, ты богохульствуешь, – прикрикнул на него отец, – поцелуй руку святого отца и прими благословенье божье.
– Поцеловать руку? – Филипп устремил гневный взгляд на священника, – такая же рука закрыла дверь перед сотнями людей, обрекая их на смерть.
Священник печально улыбнулся.
– Самое страшное в твоих словах то, что они правдивы. Это я был за дверью церкви Святой Катерины. Взобравшись наверх, я наблюдал сражение. Каждый из вас ежеминутно совершал чудеса, неподвластные человеческому разуму, во имя спасения безвинных людей. Вы жертвовали своими жизнями, когда мне надо было всего лишь отворить дверь церкви. Я видел, как вас связали и увезли, но вы не видели, что происходило потом на ступенях святой церкви. Блаженны дети, которые не увидели смерть своих матерей. Блаженны матери, которые не увидели смерть своих детей. Стоны невинно убиенных до сих пор стоят у меня в ушах. Я позволил им свершить это злодеяние. И за это ни господь, ни я сам себе не прощу. Я единственный грешник среди вас. Я покидаю лоно церкви сегодня, ибо мира в моей душе и прежней веры нет. Будьте благословенны!
Священник перекрестил всех и покинул заключённых.
Тем временем на улицах Парижа творилось нечто невообразимое. Десятки тысяч парижан, вышедшие в то утро из своих домов, исступлённо выкрикивали:
– Смерть арманьякам! Слава герцогу Бургундскому!
Казнь должна была состояться на площади Пилори, где проводились казни чаще всего. Площадь находилась в непосредственной близости от Шатле. За день до казни на площади соорудили помост, в середине которого была поставлена плаха. Вокруг помоста, полукругом, соорудили длинные деревянные скамьи, которые имели в высоту несколько рядов. Таким образом, каждый ряд возвышался над предыдущим. Сделано это было для того, чтобы высшая знать, для которой и соорудили эти скамьи, могла свободно наблюдать за казнью. В середине этого сооружения поместили два кресла – для короля и королевы. Хотя следует заметить, что мало кто верил в то, что король Франции, заточивший себя во дворце Сен-Поль и не покидавший его стен более пяти лет, приедет на казнь. Тем не менее кресло для него было приготовлено. Уже к семи часам утра близлежащие улицы к площади были забиты народом, который в эти дни буквально сходил с ума, выражая свою преданность герцогу Бургундскому. Все лавки Парижа, в которых продавалась красная или лиловая ткань, опустели. Парижане скупили всё то, что походило на пурпурный цвет – цвет Бургундии. Множество людей, стоявших на улице, были облачены в одежды ярко-красного цвета. У многих в одежду были вколоты живые цветы. Все они с нетерпением дожидались полудня – назначенного времени для казни. Ближе к одиннадцати, когда в тюрьме Шатле осуждённые начали исповедоваться, к площади начали съезжаться кареты со знатью, которая немедленно занимала места напротив помоста. Народ слабо приветствовал знать. Она их не интересовала. Появление королевы и, что совершенно удивительно, короля Франции было встречено приветственными криками. У короля, по всей видимости, настало временное просветление, которое чередовалось с приступами безумия. Мало кто ожидал его появления, и меньше всех королева. Но она без усилий сделала вид, будто безмерно счастлива его присутствием. Король первым вышел из кареты и, не оглядываясь на королеву, что было не совсем тактично, в сопровождении небольшой свиты прошёл к своему месту. Один из придворных – Буа-Бурден – предложил королеве руку, на которую она и опёрлась, выходя из кареты. Он же проводил королеву до её места рядом с королём. И только после того, как она села – удалился. Едва королевская чета заняла свои места, как раздался мощный взрыв приветственных криков.
– Да здравствует герцог Бургундский!
– Слава Бургундии!
– Слава великому герцогу!
Герцог Бургундский ехал на белом коне, облачённый в блестящие на солнце доспехи, на которых был выбит крест святого Андрея. Андреевский крест также был вышит на плаще лилового цвета, прикреплённом к плечам сзади. Герцога сопровождали двадцать рыцарей, роскошное облачение которых намного превосходило облачение королевской свиты. Приветствуя парижан благосклонной улыбкой, которая не сходила с лица герцога Бургундского, под несмолкающие крики он спешился, направляясь на отведённое ему место рядом с королевой Франции.
– Ваше величество, – герцог поклонился королю, тот в ответ кивнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147