первыми его контактами с окружающим, зарождением у него чувства прекрасного и постепенным созреванием в юном существе эстетических начал, которые позднее заставят его всерьез задуматься о выборе профессии художника.
Помнил себя Петров-Водкин, по его словам, с раннего младенчества. Он приводит в «Хлыновске» свои самые первые, отрывочные и смутные, впечатления. И почти сразу в воспоминаниях художника появляется характерная для этой книги тема — тема добра. Доброту и ласку мальчик ощущал в своем ближайшем окружении — со стороны родителей, бабушек, соседей, в атмосфере этой доброты он рос. Редкие столкновения со злом производили поэтому сильное впечатление и четко сохранились в его памяти. Вероятно, в этой обстановке доброжелательства нужно видеть корни всегдашней, до конца дней, привязанности Петрова-Водкина к семье.
Жизнь в семье, близкие, товарищи детских игр и школьных лет, прислуга господского дома, в котором работала мать мальчика и где проводил время он сам, детские романтические увлечения и, как фон, жизнь городка, Волга — вот что составляет содержание «Хлыновска». При ближайшем рассмотрении эта тихая провинциальная жизнь оказывается совсем не идиллической. Ее плохо скрытые социальные пружины внезапно обнажаются в моменты ожесточения конкурентной борьбы городских воротил — торговцев зерном. В последней главе повести автор с жестокой точностью рисует картину стихийного, дикого своей бесцельностью бунта, которым в дни бедствий—пожара и холеры — прорывается, очевидно, давно уже нараставшее недовольство хлыновцев.
На страницах повести искусство занимает совсем небольшое место. Среди самых ранних чисто художественных впечатлений Петров-Водкин называет встречу в старообрядческом доме приятеля его детских лет Кирилла Тутина с иконами новгородского письма, чье «цветовое свечение» крепко врезалось тогда ему в память. Еще большее для тех лет значение имело постоянное дружеское общение мальчика с соседом, стариком караульщиком Андреем Кондратычем, любившим на досуге заниматься рисованием и не раз при нем создававшим яркие цветные композиции песенно-сказачного содержания.
«Первая для меня встреча с чистым народным стилем в графическом выражении,— пишет Петров-Водкин,— была на этих рисунках Андрея Кондратыча, этого несомненного художника народных толщ с их эпичностью, юмором, провидчеством и положительным пониманием жизни.
Чудесность, с которой выливались на бумагу изображения людей, зверей, цветов, земли и воды, была для меня удивительной, но что делало в моих глазах волшебником этого мастера, так это извлечение из чернил и бумаги образов, ни в какой мере в них не заложенных. Меня поразила тайна претворяемого материала».
Без риска впасть в преувеличение можно сказать, что детское восхищение творениями Андрея Кондратыча явилось важнейшим начальным звеном художественного развития Петрова-Водкина. Другие встречи с искусством, упоминаемые в «Хлыновске», имели разное, но, вероятно, все же меньшее для него значение. Так, смутное воспоминание о «Медном всаднике», виденном в раннем детстве (в первый приезд в Петербург, когда Петрову-Водкину было не более пяти с половиной лет), едва ли в действительности могло сохраниться в его сознании, оттесненное потоком новых впечатлений. Но он отталкивается от него, говоря о фонтанной фигуре мальчика в хлыновском саду Махаловых — первой вещи, которую он ощутил как произведение искусства, и уже после того «стал замечать узоры на одеждах, на чашках, деревянные украшения на фасадах, цветные рисунки Андрея Кондратыча и тутинские иконы».
Как многие художники, Петров-Водкин вспоминает сильнейшее впечатление, полученное в детстве от ярмарочных цирковых представлений: «Сколько в те годы поселил я воображения и красоты в убожество этих балаганов! Но и сколько классических масок выловил я в них, чтоб разбираться потом в живых человеческих ликах. . .»
И, наконец, автор говорит о своих первых пробах в масляной живописи, когда, случайно натолкнувшись в кладовке на краски и кисти, он написал на кусках жести и картона пейзаж с березками и судно на Волге, а позднее, на железном листе,— «качающуюся на волнах лодку и каракули тонущих людей и небо, пересекшееся зигзагами молнии». В ту же, вероятно, пору он сделал обративший на него в школе всеобщее внимание рисунок, передав карандашом иллюзию разошедшихся на месте прорыва краев бумаги,— нечто вроде старинного trompe l'oeil («обманки»). Успех этот был случаен и достигнут чисто эмпирическим путем, но он внушил мальчику уверенность в своих возможностях.
О других ранних встречах с искусством читатель узнает из второй книги, где, оглядываясь назад, Петров-Водкин рассказывает о своем давнем интересе к ремеслу иконописца, о посещениях им — мальчиком — мастера «древнего обычая», знакомстве с иконными работами монаха-доличника из староверческого скита и собственных опытах в иконописи, о появившемся в городе живописце-вывесочнике.
Конечно, все это еще предыстория будущего художника, но именно в этих первых сильных впечатлениях, в этих кажущихся ему высокими образцами полуремесленных поделках юному Петрову-Водкину открылся совершенно новый мир, мир, творимый на его глазах, завораживающий мир искусства. Подлинная же история формирования художника раскрывается в «Пространстве Эвклида» на ряде этапов его профессионального образования — от достаточно примитивного первоначального обучения в самарской школе Ф. Е. Бурова до чрезвычайно важного для молодого Петрова-Водкина путешествия по Италии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92