не дано это уму человеческому. .. Так, что ль, Иван Пантелеевич?
Дядя Ваня слыл за начетчика — он читал и Библию и хранил к ней болезненную неприязнь.
— Прочесть можно,— говорит он,— да уразуметь трудно. В Библии одно ниспровергает другое, и не за что ухватиться.
— Да, да,— сунулся в разговор Ерошка. — Как ее дочтут, так и с ума долой.
Старшие на него покосились, и Ерошка смутился, но чтоб не потерять смелости и не ударить лицом в грязь, продолжал:
— Вчера насчет этих звезд у амбаров говорили, что, дескать, подстроено это все.
— Ну?..
Ерошка просиял от этого «ну?».
— Будто народ подушные стал плохо платить,— так вот...
— Не бреши зря, парень! — обрезал Ерошку садовник многозначительно.
С утра этой замечательной ночи Андромедид дворня была настроена чинно. Сомнений в том, что звезды полетят, ни у кого не было.
С утра же было отмечено недомогание Васены. Молодая женщина проявляла озабоченность и хмурость. Всегда улыбающаяся, с ямочками на щеках, с сияющим носом пуговкой, на этот раз она была неузнаваема: побледневшая, осунувшаяся, рассеянная, забывавшая подать все нужное к столу. Сосредоточенная к себе, она не отвечала на шутки, обращенные к ней, и даже нужные вопросы часто оставляла без ответа. Когда очень сердобольная ко всем Фекла настойчиво стала выспрашивать о здоровье кухарки, последняя нехотя и с какой-то застенчивостью сказала:
— Ох, Феклынька, сон видала — купалась я,— вот мне и недужится. .. У меня всегда так бывает... Головушка моя не на месте, и под сердцем сосет... Это болезнь моя лихая...
Отправив обед, обратилась к Фекле:
— Голубушка, бабынька — сил моих не хватает,— лягу я... Помоги мне с чаем и с ужином, Христа ради.
— Как же не помочь,— ответила Фекла.
Дворне было не до Васениной болезни. Все мысли наши были захвачены событием предстоящей ночи, у всех по этому поводу было приподнятое настроение.
Обыденные дела клеились плохо.
Стифей, сколько ни возился возле Матки, не мог по-всегдашнему отполировать широкую спину своей любимицы, и лошадь не блестела подобно крылу ворона.
Васильич с утра сумел уже где-то выпить, и его, вечная зимой и летом, шапка еле держалась на затылке, оголяя бронзовую лысину. Несмотря на веселое, добродушное настроение, Васильич нет-нет да и вскидывал здоровым глазом на хитро спокойную синеву неба.
Иван, вычищая конюшни, раздраженно доказывал лошадям возможность мировой катастрофы и что все пойдет в тартарары... А у него, у Ивана, и жены даже не имеется... Ерошка то и дело бегал на вершину садового грота для обозрения неба, чтоб не прозевать, если на нем что-нибудь начнется...
От нетерпения мне стало тесно во дворе и в саду. Я побежал на базар понаблюдать центр города.
С близлежащих от нас мясных рядов начало постигать меня разочарование — так обыденщина не связывалась с величиной предстоящего события.
Мясники развлекались привязыванием к хвосту забежавшей собаки бычачьего пузыря, после чего обезумевшее от хлопавшего по бокам сфероида бедное животное неслось улицами Хлыновска, сопровождаемое улюлюканьем и камнями мальчишек. Мясники от удовольствия ржали, как лошади.
В красном ряду хозяева и приказчики с потными лицами, цвета их медных чайников, пили чай.
Опершись о грузные зады, переругивались обжорщицы.
У мостков тротуара, ведущих в трактир, мирно спал Семка-пьяница на своих перегоревших изрыганиях, а домовитая свинья базарника с розовым детищем заботливо очищала Семку, хрюкая наставления своему еще неопытному зверенышу.
На каланче кружил пожарный, изредка перекликаясь приветствиями с проходящими знакомыми. И только один из этих прохожих, задрав кверху к пожарному голову, полюбопытствовал:
— Ну что, Гаврюша, не видно ли чего у тебя сверху?
Пожарный зевнул и отрицательно покачал головой.
Как только наступила ночь, спокойного, с застывшими на местах светлячками купола не было и следа. Небо резалось, пересекалось струйками звезд. Они катились, падали к горизонту.
Небо двигалось, оно казалось катящейся полусферой, способной вот-вот раздавить город, а струйки огня зажгут и испепелят землю.
Когда, утомленный до головокружения, перевел я глаза на строения, деревья и фигуры людей, я испытал поразившую меня вещь: строения и люди вращались вместе с почвой, уплывающей из-под моих ног... Мир катился, бежал из-под купола неба... Неуютно и страшновато моему телу, а вместе с тем бурная радость от окружающей мировой оживленности охватывает меня...
Звезды сыпались без конца. Как ударами огненных кнутов, секлось небо, оставляя на себе следы круговых отрезков, вспыхивающих и потухающих.
Движение имело какую-то систему, как будто гигантская спираль штопором в определенном направлении винтила и небо, и землю.
По мере наблюдения в меня входила какая-то согласованность с окружающим, я, подобно матросу в бурю, начинал учитывать каждым мускулом качку этого мирового корабля, и бившаяся где-то в грудной ямке кровь казалась пульсирующей по-иному, перестроившись в новую ритмику самозащиты...
У меня начала кружиться голова. Двор был пуст. Я побежал в кухню. Дворня была в сборе. Люди сгрудились возле дяди Вани, склонившегося над книгой под лампой. Тени разбросились стенами и потолком. Лица были сосредоточены. В тесном кругу путались бороды и жилистые руки, подпиравшие головы.
Дядя Ваня читал:
— И после скорби дней тех — солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются... Тогда явится знамение сына человеческого...
Среди застывших в тишине слушателей и негромкого чтения дяди слышны были стонущие вздохи Васены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92