Куприян Савельич, садовник-ученый из киевского садоводства, выскажет свое мнение.
— Видения и сны больше от желудочного неварения бывают... Этим замечанием дворня ухватится за сны, и начнутся рассказы на эту тему.
Стифей Иваныч, оказывается, верхом на корове от бани до погреба всю ночь ездил.
Ерошка брызнул смехом и слюной в бороду Стифея попал...
— Ах ты, жеребец из кобыльей породы,— взорвется Стифей, и ломтем хлеба он норовит запустить в Ерошку, тот, подобно ужу, соскальзывает под стол.
— Прости парня, Стифей Иваныч,— на смешные дела его мать родила,— умиротворяет Васильич Стифея и вспоминает свой сон.
— К чему только сон такой? Будто вызывает меня хозяин в кабинет к себе... Ну, я и пришел будто к нему, да взглянул себе под ноги, а на мне штанов нет...
За столом засмеялись.
— К стыду это тебе какому ни есть, Васильич,— болезнует Фекла.
— Ох, людыньки, к чему только мой сон,— зажеманится Васена и плутовски стрельнет глазами на Стифея. — Будто я... — Васена сделает смущенный вид, закроется фартуком, и только ее нос пуговкой задорно торчит наружу... — Будто под венец святой собиралась...
За столом даже все крякнут.
Дело состояло в том, что Васена имела виды на Стифея. Старик слыл богачом. В его кованом сундуке под постелью в каретнике, говорили, имелось до двухсот рублей денег. Васена всеми способами хотела женить на себе богатого старика. Стифей потерял голову от всех ухищрений молодой задорной женщины. Тайком назначена даже была свадьба. В эту путаницу пришлось вступиться самой Прасковье Ильиничне для уговора старика не делать глупости и стыда перед Стифеевыми внучатами, из которых каждый был не моложе Васены. Дворня над этой интригой много смеялась потихоньку от Стифея.
Пришел дядя Ваня, опоздавши к чаю.
— Приятного аппетита,— говорит он.
— Милости просим чай кушать,— отвечают за столом.
— Ну как, Иван Пантелеич, взаправду, что ль, разговаривать будут?
Дядя Ваня и сам взволнован предстоящим событием. Улыбаясь, он отвечает спросившему:
— Установляем. Ремонтщик говорит — все ладно идет. Колокольчик уже пробовали,— звонит.
— Колокольчику что не звонить,— говорит Стифей,— натяни веревку хоть через весь город. ..
— А голосом еще не пробовали?—спрашивает Иван-конюх.
— На будущей неделе установка трубок,— отвечает дядя.
— А кто по нему говорить-то будет?—спрашивает Васена.
— Кому же, как не бесу,— отвечает как бы себе Никифорыч.
— Кто про што, а шелудивый про баню,— на высокой ноте бросает Васена.
— Не брыкайся. Бесы-то с твоей кровати шмыгают по запечке,— рассердился Никифорыч и ощупью выходит из-за стола.
Эти перебросы как бы в сердцах не мешали Васене ухаживать за слепым: выпаривать вшей, менять и стирать белье старика и печалиться над ним о «слепом горе», о «темной долюшке» Ники-форыча.
Свернутый в сторону разговор выправляется младшим приказчиком:
— Особенного, удивительного в этом не встречается. Вот, например, взять, есть стекло такое — зажигательным называется... Его наставить на солнце — оно и зажигает... А ведь солнце рукой не достанешь.
— Ну? —вскидывая скобкой волос, удивляется Иван.
— А оно, может, и спичку подставляют? — вступает в разговор Ерошка.—Я, лопни глаза, на ярмонке сам видел, как один у мужика семишник из носа вытащил.
Приказчик обещал выпросить у земского писаря такое стекло и показать его действие присутствующим. Разговор, перебросившийся к зажигательному стеклу, происходил по поводу устанавливаемого Махаловыми примитивного по тем временам телефона для переговоров с Узминым, доверенным Махалова по хлебным операциям и жившим улицы через три от нас. Интерес к телефону заключался главным образом в том, что никто из дворни не верил в возможность переговоров, хотя бы и «через проволоку», на такое большое расстояние, а во-вторых, к этому примешивалось желание провала этой затее, как выдумке грамотеев. На случай же, если «разговорная проволока» осуществится, то, чтобы не быть одураченными, у некоторых из мужиков возникли упрощающие это дело мысли.
Иван-конюх, здоровеннейший мужик, о котором говорили, что от силы и здоровья у него все мясо хрящом проросло, так Ивана осенила такая мысль:
— Знаете, мужики, я так думаю, что это самое говоренье и очень даже возможно... К примеру сказать — ежели мне да рупор, которым с парохода разговаривают, да ежели я в него голос подам, так, чать, у амбаров будет слышно. Да что—амбары — с Малафеевки народ сбежится, ежели я удобно голос подам...
— Беспременно сбежится,— чтоб не обидеть Ивана, утешительно сказал Михалыч.
Интерес к телефону перерос нашу кухню — в городе об этом тоже немало было толков.
Замелькала в головах тень старика Махалова. Говорили:
— Ну, оперился Махаловский сынок... Он себя покажет... Он-те по воздуху линию вытянет, Митрий-то Семеныч.
На следующий же день после изложенных разговоров и после обещания, данного дворне, приказчик принес завернутую в бумагу в несколько слоев, а сверху в тряпку лупу. Завернул он ее так из предосторожности: потому — по солнцу шел, так чтоб карман не прожгло с ногой вместе...
После обеда собрались у каретника на самом припеке. Приказчик стал медленно развертывать магическое стекло. Мужики, а особенно бабы, отошли от греха подальше, образуя круг.
Стифей дальше наслета каретника не двинулся, но зато здесь в полном бесстрашии, уперев руки в бока, рассчитывая, что его видит Васена, он хозяйственно заметил приказчику:
— Панкратыч, может быть, воды заготовить? Не спалить бы каретник...
После стольких приготовлений и ожиданий результат оказался самым плачевным:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92