.. А мое сердце довольно, Аненка,— и он, большой, неуклюжий, обнял маленькую голову жены и поцеловал звонко, с причмоком.
— Батюшки, что же это я тебе поесть не даю... — засуетилась жена.
— Не надо,— отмахнулся Сережа,— севрюжину с картошкой ели. Ты вот помоги разонучить ноги... Ноют ноги...
Анена разула лапти мужу.
От тепла Сережа сильнее захмелел.
— Я, да для жены моей собственной, хоть столько пожалею?
Да чтоб, лопни глаза... Подожди, такое я тебе предоставлю,— заикаясь, сказал муж, пытаясь щелкнуть пальцами.
— Предоставил уже, муженек,— сказала Анена и громко по-девичьи засмеялась... Смех перешел в слезы, смешался с ними и перешел в рыданье.
Муж недоумевающе уставился на жену.
— Анена, слышь, Анена... Что с тобой? — трезвея, бормотал Сережа, прижимая к себе плачущую.
— Ничего, ничего, это я так... — сквозь всхлипы заговорила Анена. — От обеда самого деваться куда не знала... К тебе бежать хотела, чтоб рассказать... тебе рассказать...
— Да что случилось? Обидел кто?—взгрубив голос, спросил муж, освобождаясь от жены и приподнимаясь как бы на защиту.
— Забеременела я,— розовея лицом, сказала Анена.
Сережа, не в силах перевести сразу мысль на новое положение, сделал жест к животу жены:
— Забрюхатила, что ль?
Сделав два шага к двери и обратно, он опустился у ног жены и заулыбался.
— Ну вот, ну и хорошо, никому убытку нет и реветь не к чему... А кто в брюхе-то?
Анена кокетливо тронула щетинистую голову мужа.
— Глупый, чтоб наверное, так об этом до конца не узнаешь...
Молодые супруги надолго засиделись. На каждое предположение Анена без умолку фантазировала о будущем.
— Я думаю, что у меня будет мальчик — так и тетка Февронья сказала, когда живот мой смотрела...
— Покажи живот, Анена.
Молодая женщина выпрямилась. На сарафане по очертаниям живота ничего не было заметно, но Анена поводила рукой мужа по животу, и оба нащупали чуть ли не головку младенца.
— Тошнит меня часто — это тоже при мальчике, говорят, бывает...
— Вот-те, лопни глаза, тверезый стал будто. Да и словно у самого в брюхе завозилось. Теперь уснуть надо, женка, чтоб обдумать крепче,— подымаясь с пола, сказал муж. Он бросил на пол возле кровати шубенку и одну из подушек.
— На полу я... А то еще повернешься чего не так... ему бы не повредить, да и протянуться хочется.
Кровать, упиравшаяся в печку и стену, рассчитанная на росты Трофимовых, длинной была только для Анены, Сережа обычно подымал ноги на печь, либо складывался калачом, чтоб уместиться на кровати. Свет погасили. Супруги улеглись. Но сон пришел не скоро. Муж и жена долго еще переговаривались о волновавшем их событии. Наконец, перед засыпанием Сережа спросил жену:
— Кто это взъехал к нам,— оглобель полный двор? Ершовские, что ль?
— Шиловские,— отвечала Анена. — Дядя Родион с Рушей. Нарочно и ночевку сделали, чтоб нас с тобой в деревню взять — на показ родне...
— Ладно, едем, Анена.
В Крестовоздвиженской ударили к заутрени, когда храп спящего Сережи сотряс келейку от пола до крыши. Возвращавшийся с караула Андрей Кондратыч, открывая винтовым ключом дверь своей лачужки, приостановился прислушаться и сказал себе:
— Эх, знатно спит Сергей Федорыч...
Родион Антоныч, младший из братьев бабушки Федосьи, и его сын Руша были из деревни Шиловки (Дыркино тож), находящейся верстах в сорока от Хлыновска по саратовскому большаку. Шиловка залегла в углублении, получившемся от скатов волжских береговых кряжей и западной материковой возвышенности, от Хлыновска Любкиным перевалом и с юга Широким Бугром. Шиловка хорошо была видна с Любкиного Перевала: как будто взяли за четыре угла полог и стряхнули на дно его домишки, деревянную часовенку, сараи и гумны.
Свернув с большака, долго приходится крутиться зигзагами, не видя и признака деревни, покуда не столкнешься носом лошади со строениями.
По краю Шиловки, с выходящими к ней банями, значилась речка. «Мышь перебежит ее — брюхо не намочит»,— говорили сами обладатели этой болотистой мочежины.
— Зачем так? — возражали патриоты-оптимисты. — Речку нашу мельницами да плотинами разворовали... Ведь она от Новозыбкова самого начало свое имеет — вот что. Ее только уладить надлежит — она, матушка, воду даст.
Несчастьем была для шиловцев эта воображаемая речонка. Чего только они с ней не проделывали. И прудили, и дно ей углубляли — «матушка», кроме мокроты, ничем не жаловала деревню.
— Эх, мужики, мужики,— говорил местный балагур Макар Дошлый,— истерзали бедную речонку. А на что сил положили — могли бы каналу прокопать напрямик с Волги. То ли б было дело. У Родивона Антоныча на крыльце пароходы бы причаливали (дедушка был одним из старателей о воде)...
С водой для больших потребностей очень мучилась деревня. В колодцах вода была солонцеватая, жесткая. Один родник, выбивавший в верховье Шиловки, имел хорошую воду, но был такой малосильный, что уткам и тем не хватало вытека, чтоб в жижице носом поцарапать.
На северном склоне, на месте бывшей когда-то усадьбы помещика, виднелся оставшийся от давнего пожара расшатанный по углам четырехоконный флигель «для приезжающих».
Этим «приезжающим» и был теперь потомок того счастливого игрока в карты, выигравшего моих родителей в Туле. Потомок служил в земстве. Был человек средний, тихий, в городе его уважали за несовкость выше других. Мужики про него говорили:
— Михаил Иванович наш, как быть лучше не надо,— безвредный до хрестьянства...
Шиловцы, за небольшим исключением, были между собой либо в родстве, либо в свойстве. Жили плотно и дружно.
Но не без урода в семье.
Одним из таких трудных людей был для деревенской общины Васька Носов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92