Он сидел против Сережи и обращался к нему:
— Вот ты, слышь,— с пригнусом говорил Носов,— на меня мир нападает, а мне-то что делать? Будь у меня как у всех, живи мир вровень со мной—чего бы мне до мира тягаться,—за милу душу с миром бы шел.. . Плевать мне тогда за милу душу. .. Ты вот, слышь, суди: полосу рядом с Петрухой сеял и зерна в одночасье бросал,— а у Петрухи хлеб, а у Васьки, на — выкуси.
— А ты коли на борозду являлся, мил-человек? — крикнул Петруха. — Солнце-то вон где оно, а ты еще морду об лукошко продираешь... Куда уж, пахарь-хахаль...
Сосед наклонился к Носову:
— Тебе, Василь, другим бы чем заняться: в городе всякие должности есть — тебе бы главным помощником к младшему лодырю... — гости захохотали.
Носов разнюнился и бил себя в грудь, перекрикивая смех:
— А что ж, по-вашему, не должон был Петруха помочь мне? — потом он расхорохорился.
— А это правильно,— у вас дети как дети, а мой пащенок уж отца колотит. У вас, рас-туды вас туды, носы во как торчат,— а мой нос в голову ушел, это правильно?
Разъярившись, Носов вскочил.
— Петуха вам, сукины дети, пустить всем...
Мужики съежились.
Мать, много позже вспоминая этот эпизод, упоминала об отце:—Я его за обе руки ухватила под столешником,— вот-вот сорвется... На лбу жилы вздулись... Брови как копья... Богородицу читаю, чтоб Сережу-то пронесло мимо скандала.
В это время в избу протолкался черный всклокоченный мужик. Он дошел до Носова, встал в упор перед ним и заговорил сурово:
— Васька, на миру тебе говорю: верни мою Буланку.
У Носова хмель соскочил.
— Знать не знаю твоей Буланки... Разрази на месте. Чтоб света не взвидеть...
Черный осадил Носова рукой о плечо и вынул из-за пазухи недоуздок.
— Чей это, стервец? — грозно спросил мужик.
Носов завертелся под рукой.
— У тебя на поветях саморучно нашел недоуздок. — Мужик снизил голос:—Слушай, Носов, верни лошадь. На дворе праздники, не успел, чать, далеко увести? Ну, а не вернешь,— пред всеми говорю,— на этом ремне тебя повешу, гадина. Никакими петухами не запугаешь... У ворот твоих, сволочь, спать буду, ходу не дам, а убью...
Васька заревел по-бабьи. Всем стало не по себе от рева конокрада.
В это время к Носову обратился старик Парфен, добрейший дед Парфен на всю Шиловку. Он потрогал по голове конокрада и заговорил отечески:
— Слухай, Василь... Все грешны, чего тут... А ты, милой, раскинь правду —вот тебе и прощеное христово воскресение будет. .. Свои, милой, здесь,— простят.
Носов сопел, всхлипывал, потом поднял уродливое лицо и неожиданно заговорил спокойно:
— Ну вот что, для деда Парфена скажу: знаю, где лошадь. Митрий Михалыч,— обратился он к хозяину лошади,— езжай в Широкий Буерак... В лесу там, налево от первой просеки в ложбине, у зимовья, где деготь гнали,— там найдешь.. . Не я крал, а дорогу делал, разрази на месте...
Он встал, опять пьянея.
— А теперь положите меня на печку... Голову ломит...
Эту деревенскую драму мать приводила как одно из переволновавших ее событий во время беременности...
Проводы покрыли все.
Можно сказать, вся Шиловка — и Васька снова трепался здесь — с песнями и пляскою провожала городских гостей чуть не до Любкиного перевала. Здесь и прощание, и поцелуи, и махание отъезжающим, покуда розвальни с Сережей и Аненой не скрылись за изволоком.
— Хороший народ они все,— говорил Анене муж. — Прямо лучше некуда. Работники — золото,— ты заметь, и с нами валандались, и дело не бросали... Да. А вот поди ты, темнота какая. Словно бы обреченные... Тут я чего-то понять не могу... Потом с гнусарем этим... Таким манером дела не замажешь — в артели такого не должно случаться... Помяни слово, безносого этого еще и мы встретим, он через Шиловку раздуется...—Отец помолчал. — А народ хороший — и родня твоя и другие тоже.
Глава седьмая
РОЖДЕНИЕ
В избушках под одной крышей жили интересами будущего человечка, зреющего в животе Анены.
Старухи заняты были приданым. Февронья Трофимовна развернула весь свой талант в хитрых вышивках, которыми она украшала наволочки, нагрудники и чепчики. Федосья Антоньевна занималась пеленками, свивальниками и вязала теплое одеяльце.
Дядя Ваня, приходя со службы, ухищрялся над точкою и выделкой колыбели, впрочем, его секрет был не полным, в эту работу был посвящен Андрей Кондратыч, в его задачу входила роспись колыбели.
Старик синим и красным карандашом на бумаге придумывал узоры, бегал с рисунком в сарайчик — прикидывал, примерял, советовался с дядей Ваней и снова у стола в своей лачужке чертил, менял сделанное.
Вспоминаю теперь людей, окружавших мое детство: Андрей Кондратыч запомнился мне как один из самых живых людей.
На рассвете, зимой и летом, возвращался он с караула со своими «палочками-смекалочками» из «аряй-маряйного дерева». Эти палочки были действительно замечательны, может быть, и вправду говорил о них Андрей Кондратыч:
— Годик сушены, да годик струганы, да годик глажены. Только на ощупь они уже давали ощущение драгоценного, плотного дерева. Древесный фибр разбегался по ним в орнаментальной закономерности. Позднее я мог найти сходство и сравнение этих жизнью обработанных струек дерева с подобными на деках старинных скрипок. В висячем положении палки давали вибрирующий звук, средний между звоном и пением на грудных ночах. Тональности длинной и короткой палок были сгармонированы. Короткая была толще длинной: Изменение мелодийности достигалось положением палок в руках по их длиннотам.
С младенческих неспокойных снов, вероятно, запомнилась мне музыка этих палок.
Завозишься в колыбели... На просвете темнеют кресты оконных переплетов. Полог колыбели мертвым предметом навис над головой, и уже к горлу подступает — реветь, реветь надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92