Зачирикали воробьи, заклохтали куры, и казалось, кончились все ожидания необычного... Так, вероятно, казалось всем, потому что к жизни приступили как всегда: подоили коров, выгнали их на Московскую, где был сбор стада... Мужики повели на водопой лошадей. Закурились трубы разжигаемыми печами... Кое-где по углам стали подсмеиваться над предсказанным. Да и неудивительно, когда само солнце не проявляло никакого желания подчиниться предсказанию, подымаясь все выше и выше над горизонтом. ..
Затмение подкралось незаметно. На солнце из-за его блеска все еще нельзя было смотреть простым глазом, но освещение пейзажа стало меняться, становясь все более и более закатным, как будто происходило не поднятие солнца, а его опускание к горизонту, и опускание быстрое, заметное, по угасанию света, на глаз.
Зажелтели, заоранжевели, потом подернулись красным освещенные домики. У горизонта показалась вечерняя синева...
Люди покинули свои жилища. На улицах толпы и группы людей с обращенными к потухающему светилу лицами. Сдавленный говор. Вздохи.
Все напряженнее становится состояние людей и животных. Недоуменно запели петухи.
Внимание народа переносится на бегущих с поля коров, они жалко ревут и болтают пустыми вымями...
Напряжение в толпе разряжается воплем:
— Владычица, спаси нас...
Подул сумеречный ветерок; зашелестели листьями ветлы, рябью покрылась Волга, и на зените неба весело заблестела серебряным светом звезда...
Солнцу приходил конец. Вместо необъятного костра света — серо-багровое пятно, окруженное красноватым колечком. В толпе больше нет удержу: вопли растуг, ближние и дальние сливаются в один гул, раздирающий сердце. Я застыл от надвинувшегося на меня страха вечной необычной ночи, от отчаяния окружающих. В это время чья-то рука нежно трогает мою руку. Это была Таня. У нее был беззащитный, растерянный вид. Она взяла меня за руку и оставалась возле — казалось, девочка искала моей защиты. Этот простой, естественный жест, под впечатлением особенности момента, среди дня, ставшего ночью, среди вопля народного, наполнил меня новыми, неизвестными мне дотоле ощущениями: земля и небо и люди стали иными.
Это не хлыновцы — это рыскающее дикой, неубранной посевами землей стадо... Как во сне докочевали мы к берегу неведомой реки и здесь потеряли размеры дня и ночи и потеряли размеры опасности... И сами стали космичны...
На мне родовая, вечная ответственность за судьбу слабейшей, дрожащую руку которой я сдавливаю в моей ладони...
— О-э-о... — поет внутри меня боевой клич моего племени, роднящий меня с каждым из его членов...
— О-э-о... — это обрядовая песнь, это вопль-ритм, организующий нас, затерянных в пространстве. Ритм, дающий верные направления нашему стаду. О-э-о... Пусть солнце исчезает навсегда— мы сритмуемся с новыми условиями... Бесполезными померкнут глаза наши, но мы повернем обратно потоки наших артерий и заставим концы наших пальцев быть зрячими...
Было ли это мое состояние молитвой или заклинанием стихий, или это был волевой экстаз, зарождающий племенные инстинкты вождя, но я знаю верно, что это была, может быть, моя первая настройка собственного организма для его встречи с планетным событием, чтобы суметь действие на меня классического ужаса сделать творческим...
В это время к нам подошел Андрей Кондратыч. Показывая к солнцу, он сказал:
— Смотрите, детушки, солнце возвращается.
Кондратыч был простой, всегдашний, и голос его, говоривший о столь волновавшем всех, был такой же, всегдашний, как если бы он говорил о ежедневном восходе или закате солнца. Но, сказав все это очень просто, Андрей Кондратыч залоснился, засиял своей лысиной и серебром волос, и торчком вздыбилась его козлиная бородка. Он не отрывался от солнца, и его маленькие мудрые глаза, казалось, хотели просверлить темный диск, нехотя застрявший на солнце и приоткрывающий его. Потом улыбка заиграла морщинами на лице старика, и он воскликнул:
— Ах, ты, в ротте ситного пирога с горохом,— да ведь это месяцем солнце затемнило. Смотрите, кругляш темный на солнышке— это же самый месяц и есть. Да и путь его верно идет...—И Андрей Кондратыч широким жестом, как бы повелевающим самой планете, повел рукой по небу:
— Вот где месяц ныне ночью будет...
В толпе пронесся не то удивляющийся, не то радующийся общий вздох.
Солнце высветлилось скоро — кругляш сполз с него и исчез.
Второе из такого рода событий, связанное с пролетом остатков кометы Биелы, произошло у Махаловых.
Кто-то из дворни, возвратившись с базара, сообщил за чаем о предстоящем хождении звезд.
— Будто дождик такой, огненный, будет... И что уже в бумагах об этом прописано, как есть...
— Когда? —спросили за столом.
— А вот-де на этих днях...
За обедом этот слух окончательно подтвердился, и уже называли день. За столом сейчас же приступили к обсуждению. Один находил, что ничего особенного в этом случае нет, потому что звезды падают часто: каждую ночь нет-нет да и скатится с неба.
— Так-то так,— сказал другой,— но если они все, сразу посыпятся, так тогда, пожалуй, и землю спалить могут, если, к примеру, которая на соломенную крышу угодит.
— Да,— безбрежно задумался следующий. — И что бы это такое значило?
По Феклиному выходило — либо к мору, либо к войне, но задумавшийся не слышит реплик Феклы, и о другом его недоумение:
— Какая это непонятнейшая агромадность — кумпол земной.
— Прочитай Библию — в ней все сказано.
— А ты читал? — подхватывает кто-то на слове сказавшего.
— Не читал, а так сказывают те, кто читали...
— Насчет Библии не говори,— наставительно замечает Стифей,— ее никто наквозь не дочитывал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92