Кроме нас, четверых мальчиков, кругом никого не было. Разделся я, уложил штаны и рубашку; аккуратно поместил на них сверток и следом за другими бросился в воду. Дно было вязкое. Быстро минуя его, выплыл я на стрежень. Двое из мальчиков плыли очень грузно, «по-бабьи», и скоро они повернули обратно к берегу. Третий казался хорошо плавающим, но и он, будучи саженях в двух впереди меня, неожиданно и круто повернул обратно, и мы с ним разминовались. Доплыв до места поворота товарища, я очутился во взбудораженном течении, вода выбивала снизу, как над омутом, и крутила меня. Только соревнование на первенство и ребячье самолюбие двинули меня дальше к узкой полоске с горизонта воды видимой отмели. Она казалась обманчиво близкой и, как песчаное отложение, должна была быть очень отлогой и тянущейся ко мне навстречу.
Самое губительное на воде, вдали от берега — это подумать об усталости. С этой мыслью явится и сама усталость, тогда сейчас же заломят мускулы, начнут деревенеть руки. Цель окажется невероятно далекой. Перестанут увещевать сознание уже сделанные тобой четыре пятых пути, что возвращения без передышки не осилить... Начнется утомительнейшее для уставшего пловца опускание вниз в поисках ногами дна. Вода становится врагом: она теряет плотность, расступается от малейшего мускульного движения, не обо что упереться плывущему в такой воде.
Когда я повернул обратно, у меня уже не хватало дыхания от усталости. Руки падали плетьми, не в силах оттолкнуть массу воды и двинуть вперед мое тело.
Берег был далеко; как во сне, далеко были на берегу товарищи. .. Хочется отдохнуть. Тянет в себя расступающаяся вода... В первый раз отдаюсь ей, опускаюсь, сглотнул воды.
Вынырнул к небу через всю мою силу и понял, и закричал, как мог: «Тону, спасите».
Борьба кончилась... Мягкая, теплая Волга засластила мой рот. Я не противлюсь Волге... В мозгу острая мысль о матери, а следом за этой, волнующей, при погружении ко дну, вторая, молниеносная:
— Так просто... Ни болезненных ощущений, ни страха — одно молниеносное, утешительное о простоте больших органических событий...
Бывает глубокий сон. Впадая в него, как бы проваливаешься. А еще похоже, будто окутываешься шубами, одеялами и там где-то в завертке этой делаешься тоненьким, как стебелек, и потом исчезаешь совсем. Сновидений не бывает в таком забытьи — плотно тогда, непроницаемо и темно во всех уголках черепа.
Пробуждение от подобных снов также бывает особенным. Откуда-то из глубины начинаешь выкорчевываться наружу. Состояние полусознательное, безмятежное, как будто в вате похоронен, глухо в ней, вылезти из нее трудно, она мнется и не дает опоры рукам... Но мне не хочется вылезать, тем более до меня доносятся издали звуки человеческих голосов, и от этого мне еще спокойнее.
Прорыв сознания — и голоса уже здесь, рядом. Я различаю их. Грубый мужской голос лаймя лает и разносит кого-то. Голос простой, земной голос,— таких во сне не бывает, а в ругани мне слышатся ноты сердечного трепета.
Уже доносятся отдельные слова и складываются для меня в понятия: голос грубит обо мне:—Чертенята, купаются во всех дырах, так раз этак...
Отличаю второй голос, более молодой:
— Дышит, Ильюха, дышит...
— Знаю... — отвечает мужик.
Меня укачивает, но мне легко, насквозь дышится. Я чувствую улыбку на своем лице от удовольствия, которое испытывает все мое тело, вытянутое в длину с полным отдыхом. С трудом, лениво открываю глаза. Синее до темно-синего надо мной небо. Полная земная безопасность, как в младенчестве на коленях матери. Ни шевелиться и ничего знать не хочется.
Грубый голос, родной, как голос моего отца:
— Слава те Иисусу Христу! Очухался паренек. Эх, ты, тебя бы этак больше и на свете не было... А родителям бы каково... а?
В голосе сплошная ласка меня возвращенного к жизни. Я на дне лодки-легошки. Бородатый мужик поддерживает мою голову и обращается к молодому парню за кормовиком:
— Видишь, Панька, а ты все на берег да на берег. Утопленника, брат, никогда не касай земли. —Потом ко мне:
— А ты, херок, слава те господи, жив, так погоди больно с водой баловать. Научись сначала по-моему пловцом быть. Па-нюха, держи на берег...
Хороша радость возвращения из смерти! Ясность и торжественность. Все окружающее полно важности... Вот на борту ле-гошки муха чистит крылья — какая точная нужность движений ее лапок, какая озабоченность всего ее аппарата! .. Журчит из-под носа лодки вода. Мужик смотрит в сторону. Ветер колышет черную бороду. Мне видна жилистая, плотная, как медь, загорелая шея и красная щека. В скобку волосы, еще не просохшие и прилипшие к затылку. Мокрые рубаха и подштанники облегают мощное тело моего спасителя... Знаю, он сейчас думает обо мне.
Родня он мне сейчас какой-то, да уже верно и я ему.
— А ты чей будешь?— обращается он ко мне.
Я отвечаю...
— Сергея, что ли?.. Так. Это что на Пантелеевой дочери женат?.. Суседи наши, Захаров я, Ильюха Захаров, сынок Федосея Парфеныча... Как же, как же, вот-те и оказия, братеня, вышла, ведь мой тятенька твоего отца кольями от смерти спас, а мне довелось тебя выручить. Слышишь, Панюха, дело-то какое.
Белесый парень, правящий лодкой, заулыбался, словно утешая и поздравляя меня.
— Да уж видать планида такая, чтоб живу быть!
— Илья Федосеич, а помнишь, намедни от перевоза хотели пешком домой драть,— вот бы...
Все стало значительным после моего пробуждения; все стало обновленным и свежим. Как-то по-особенному прочистился пережитием смерти аппарат мой.
Перед убылью Волга задумается, остановится на месте на несколько дней вода, а потом начнет сбывать. Первые дни сбывает осторожно, словно народ жалеет, а потом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92