— Конитоми.Симона попробовала импровизировать. Она показала на спрятавшегося мальчика, которого Конрад до сих пор всегда называл Кони, и спросила:— Кони?Конрад радостно покачал головой и выпалил:— Томи.— А сколько километров дает «мерседес»? — спросила она.— Понятия не имею.Кундерт и Симона рассматривали фотографию вместе.— Когда вы показали на Кони, он сказал «Томикони»?— А когда на Томи, то «Конитоми», — ответила Симона.— Он попытался сделать вид, что не знает больше, где кто из мальчиков спрятался.— А почему он поменял имя, когда я хотела докопаться?— Потому что к этому моменту он уже забыл свой трюк с Томикони и Конитоми. Симона была обескуражена.— Означает ли это, что лекарство не подействовало?— Оно еще не могло подействовать. Это означает всего лишь, что болезнь развивается своим чередом. Но о действии РОМ-55 нам это ничего не говорит. Это лишь означает, что дальнейшие связи нервных клеток атрофировались, прежде чем лекарство успело подействовать. Нам просто не повезло.— И прежде всего Конраду.— Прежде всего ему.Оба помолчали. Потом Симона сказала:— Представьте себе, оно действует, а там уже нет ничего живого. Такую картину Кундерт вполне был готов себе представить.Кони видел в комнате лица. Они смотрели на него с обоев и занавесок. Многие были очень злыми. Некоторые были любезными, но все равно злыми. И только немногие просто приветливыми.Если он не двигался, они не глядели на него и не могли ничего ему сделать. Спасения от них не было, даже если выключить свет. Тогда появлялись другие лица. Те корчили гримасы, когда дул ветер. И еще приходили звери, садились на стул и следили за ним. Поэтому лучше было не гасить свет. Так по крайней мере удавалось постоянно держать их в поле зрения.Надежды, что изменения в состоянии Конрада связаны с временным кризисом, лопнули в ближайшие же дни.Не столь разочаровывающим было только сообщение Жозелин Жобер. Конрад по-прежнему с увлечением рисовал акварели. Однако они становились все более абстрактными, и орфография в надписях, которыми он всегда наделял свои картины, тоже изрядно хромала. Почти в каждом втором слове буквы и слоги повторялись, потому что он забывал, что уже написал их. «ЕвЕвропа», писал он, или «Ябяблонолоня». Как и прежде, он всегда подпевал ей без слов, если она пела ему на своем ломаном немецком походные, рождественские или студенческие песни.А на фотографии, показываемые ему Симоной, он теперь реагировал пассивно. И больше не говорил: «Венеция», «Милан» или «У моря», когда она спрашивала его, где это было. В лучшем случае он кивал, если она спрашивала сама: «Это у моря?» или «Это в Венеции?». Но теперь она могла показать ему фото, сделанное в Венеции, и спросить: «Это в Париже?», он все равно бы кивнул. Различить себя и Томаса он тоже больше не мог. Он путался, где кто, и называл обоих «Томикони» и «Конитоми». Зато Эльвиру Зенн он узнавал на всех снимках и называл ее не иначе как «мама Вира».Симона была подавлена и, вернувшись к себе в комнату, бросила фотографии на стол.— Я рад, что тебе уже лучше, — произнес голос у нее за спиной. Это был Томас Кох. Он сидел на краю постели и теперь встал. Симона смотрела на него выжидательно.— Меня пустила сестра. Вспомнила, вероятно, что этот дом мой.— Я не вернусь назад в виллу, если ты пришел за этим.— Это ваши дела с Урсом. Симона ждала.— Как здоровье Кони? Симона пожала плечами.— Сегодня так себе.— А чудодейственное лекарство?— Никакого результата, — сказала она. — Пока еще, — добавила она быстро.Симона еще никогда не видела Томаса Коха таким. От его самоуверенности не осталось и следа. Он смущенно стоял в этой маленькой простой комнатке, не знал, куда деть свои руки, и, похоже, был чем-то серьезно обеспокоен.— Ну ты садись.— У меня не так много времени. — Он взял со стола фотографии и с отсутствующим видом стал перебирать их. Симону охватил страх. Но Томасу явно было безразлично, откуда они у нее.— Так много воспоминаний, — пробормотал он задумчиво.— Для него с каждым днем их становится все меньше и меньше. — Симона показала на одного из мальчиков под тентом на пляже. Квадратный череп, узко посаженные глаза. — Это ведь ты, да?— Ну ты же видишь.— Кони больше не может отличить вас друг от друга. Иногда он называет тебя Кони, себя иногда Томи, а чаще говорит Томикони или Конитоми.— Ужасная болезнь. — Томас продолжал перебирать фотографии.— Хочешь его увидеть?— Нет, — сказал он как-то поспешно. — Нет, может, в другой раз. Пойми меня правильно.Симона поняла. Томас Кох был очень озабочен. Но только не по поводу Конрада Ланга, а по поводу самого себя,Конитоми мог бы уже лечь спать. Он устал. Но он не хотел этого. Если он заснет, они придут и станут его колоть.Томикони не знал, что лучше: если не зажигать свет, они его не увидят. А если зажечь свет, тогда он вовремя заметит, что они идут. Если же он все-таки заснет, то может пропустить момент, когда они зажгут свет. И тогда уже все, слишком поздно, потому что они уже будут здесь. Если он, конечно, спрячется, тогда они, может, и уйдут.Конитоми тихонько откинул одеяло и поджал ноги. Это было не так просто. К левой ноге они привязали ему что-то тяжелое, чтобы он не мог убежать. Теперь спустить ноги с кровати. Сначала правую, потом эту, тяжелую. Он съехал с края кровати. И стоял возле нее. Где бы ему спрятаться?Слишком поздно. Зажегся свет.— Не надо меня колоть, — захныкал Томикони.— Now there, now there (Ну, ну, не плачь!), — успокоила его сестра Ранья.С того дня, как его не пустили в гостевой домик, сказав, что Симону нельзя тревожить, Урс Кох выждал без малого четыре недели. За это время о самочувствии своей жены он справлялся через третьих лиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64