Он обладал уже достаточным жизненным опытом и знал, что лучше всего придерживаться тактики «не бегать за женщинами, тогда они сами прибегут».В случае с Симоной, которую он, несмотря на ее резкий протест, объяснимый, по-видимому, ее беременностью, считал покладистой, такая тактика тоже должна была сработать. И поэтому, когда его отец сказал: «Тебе бы надо быть к ней повнимательнее, а то как бы ей не взбрели в голову дурные мысли», он сразу спросил: «Самоубийство?» Но тот ответил: «Развод», и тогда Урс только усмехнулся и выбросил это из головы. Он решил еще немного подождать. Но потом, когда она по-прежнему не давала ничего о себе знать, он подумал, что пора сменить тактику.С огромным букетом ромашек — любимыми цветами Симоны — он направился к гостевому домику, позвонил и попросил сестру Ирму передать ей, что не уйдет, пока его не впустят. И будет ждать хоть всю ночь. Это подействовало. Его провели в комнату к Симоне.— Я хочу извиниться и просить тебя снова вернуться ко мне, — начал он разговор. Это было частью его новой тактики.И даже когда Симона ответила: «Нет, Урс, в этом нет никакого смысла», он продолжал играть свою, видит бог, не простую для него роль.— Я хорошо осознаю: то, что я сделал, нельзя исправить.И только когда Симона сказала в ответ: «Нет, нельзя, и поэтому будет лучше, если ты и пытаться не будешь», он отклонился от продуманного текста и вскипел:— Что ж мне теперь, стреляться прикажешь? На Симону это не произвело впечатления.— Мне безразлично, что ты сделаешь. Я подам на развод.Какой-то момент она думала, что вот сейчас он начнет бушевать. Но он вдруг рассмеялся.— Ты спятила! Посмотри на себя! Ты скоро уже будешь на шестом месяце!— Чтобы знать это, мне не надо на себя смотреть.— Как ты себе это представляешь? У нас родится ребенок и мы разведемся? Все одновременно?— Тебя послушать, так тебе куда приятнее сделать сначала одно, потом другое, так, что ли?— Ни то, ни другое. Я вообще не хочу развода. Об этом не может быть и речи. Я не хочу никаких дискуссий на эту тему.— Отлично. Я, собственно, тоже. — Симона подошла к двери и взялась за ручку.— Ты выбрасываешь меня из моего собственного гостевого домика?— Прошу тебя, уходи! Урс сел на кровать.— Я никогда не дам согласия на развод.— А я подам жалобу.— На что?— На измену. Причем семикратную, если тебе интересно. Урс поднял брови.— Доказательства?— Я сделаю все возможное, чтобы найти и свидетелей, и доказательства. Урс встал и приблизился к ней.— Я не допущу, чтобы моя беременная жена развелась со мной после двух лет супружеской жизни, понятно? Так просто я не сдамся. Со мной этого не случится, а значит. не случится с нами. С Кохами такого не бывает.— Мне безразлично, что бывает с Кохами, а что нет, — сказала Симона и открыла дверь.— И все только из-за того, что ты беременна, да? — Симона покачала головой. — Из-за чего тогда?— Я не хочу прожить всю свою жизнь с тобой.В один из весенних дней — фен разогнал облака, небо заголубело, садовники озабоченно наморщили лбы — Кони нарисовал «Дом снежснежков в мае». Симона пришла чуть раньше на сеанс с фотографиями. У Конрада еще не закончилась трудотерапия — он сидел, глубоко погрузившись в себя, за столом и рисовал. Симона поздоровалась с ним. он коротко кивнул ей и опять занялся своим рисунком. Он окунул кисточку в стакан с мутной водой и начал водить ею по листу с акварелью. Симона села и стала терпеливо ждать. Когда сестра сказала:— Чудесно, господин Ланг, просто превосходно, мне это очень нравится. Можно мне показать госпоже Кох? — Она встала и подошла к столу.Листок был еще влажным и кое-где вспучился. Бесцветно-водянистая облачно-серая голубизна на белом фоне. По нему широкий мазок кистью, окруженный рыжеватыми и желтыми, равномерно жирными мазками, расходящимися от него лучами. Внизу большими топорными буквами было написано по-печатному: «КониТоми Ланг — Дом снежснежков в мае».— Действительно очень красиво, — подтвердила Симона.Она села рядом с Конрадом и стала раскладывать перед ним фотографии на столе, а врач по трудотерапии собирала тем временем свои «орудия производства». В суете, возникшей в этот момент, Симона не услышала, как вошел доктор Штойбли. Только когда она в полном отчаянии при третьем «Томикони, Конитоми» подняла глаза к телекамере, она увидела его стоящим близко от стола.В «утренней» комнате Эльвиры окна были нараспашку. Послеполуденное солнце светило в самую глубину комнаты, лучи добирались до оттоманки, где она сидела рядом с доктором Штойбли. Он только что вернулся из гостевого домика и докладывал ей о дальнейшем ухудшении здоровья Конрада.— Значит, сенсации в медицине не произошло. — констатировала Эльвира.— Похоже на то. Когда я пришел, он даже не узнавал себя на старых фото. Конитоми и Томикони — это все, что он смог сказать.— На каких старых фото?— Симона показывала ему фотографии, где вы, очевидно, путешествуете с Томасом и Конрадом по Европе. Мальчикам, пожалуй, лет по шести.Эльвира молча встала и исчезла за дверью, которая вела в гардеробную. Доктор Штойбли остался сидеть, мучаясь вопросом, что же он такое сказал. Через некоторое время Эльвира вернулась с фотоальбомом.— Эти фотографии?Штойбли взял альбом в руки, полистал его и кивнул.— Очевидно, фотокопии сделаны с этих фотографий.Эльвира вынуждена была сесть. Она вдруг показалась ему такой старой, какой и была на самом деле. Доктор Штойбли взял ее руку за запястье, уставился на часы и начал считать пульс.Эльвира резко выдернула руку.Доктор О'Нейл, доктор Кундерт и Симона сидели в комнате наверху и пили кофе. На экране монитора они видели Конрада Ланга, утонувшего в своем кресле в гостиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64