Казаки,
например. Станицы в песках, берега Иртыша, тощие глины и камни. Сначала
у станиц мчались по бакчам, топтали арбузы, а потом по улицам топтали
казачьи головы. Длинные трещащие фургоны в степи - это уже бегство к но-
воселам. У новоселов мазанки, как на Украйне, и дома у немцев, как в
Германии. Запус все это миновал в треске пулеметов, в скрипе и вое фур-
гонов и в пыльном топоте коней. Здесь Запус начинал думать о собаках -
бегут они тощие, облепленные снегом, длинными вереницами по улицам. Зе-
леноватые тени уносят ветер из-под лап. А они бегут, бегут, заполняют
улицы.
- Мечтатели насыщаются созерцанием... - прочитал он в отрывном кален-
даре. Календарь сжег.
Рано утром Олимпиада кипятила кофе (из овса). Запус пил. Олимпиада
шла на службу в Уком.
Снега подымались выше постройки Кирилла Михеича. На заносимые кирпичи
стройки смотрел Запус злорадно.
XIX.

Примечателен был этот день потому:
Хотя такие же голубовато-розовые снега нажимали на город, хотя также
ушла Олимпиада - разве голубовато-розовые были у нее губы и особенно уп-
руги руки, обнявшие на ненадолго шею (ей не нравились длинные поцелуи),
- но, просыпаясь, Запус ощутил: медвянно натужились жилы. Он сжал кулак
и познал ("это" долго сбиралось из пылинок, так сбирается вихрь), что
он, Василий Запус, необходим и весел миру, утверждается в звании необхо-
димости человеческой любви, которую брал так обильно во все дни и кото-
рой как-будто нет сейчас. Он вновь ощутил радость и, поеживаясь, пробе-
жал в кухню.
Он забыл умыться. Он поднял полотенце. Холст был грязен и груб, и это
даже обрадовало его. Он торопливо подумал об Олимпиаде: розовой теплотой
огустело сердце. Он подумал еще (все это продолжалось недолго: мысли и
перекрещивающиеся с ними струи теплоты) и вдруг бросился в кабинет. Пе-
рекувыркнулся на диване, ударил каблуками в стену и закричал:
- Возьму вас, стервы, возьму!..
Здесь пришел Егорко Топошин.
Был на нем полушубок из козьего меха и длинные, выше колен, валенки.
Матросскую шапочку он перевязал шарфом, чтоб закрыть уши.
- Спишь?
- Сплю, - ответил Запус: - за вас отсыпаюсь.
- У нас, браток, Перу и Мексика. От такой жизни кила в мозгах...
Он пощупал лежавший на столе наган.
- Патроны высадил?
- Подсыпь.
- Могем. Душа - дым?
- Живу.
- Думал: урвешь. Тут снег выше неба. Она?
- Все.
- Крой. Ночь сегодня пуста?
- Как бумага.
- Угу!
- Куда?
- Облава.
Топошин закурил, сдернул шарф. Уши у него были маленькие и розовые.
Запус захохотал.
- Чего? Над нами?
- Так! Вспомнил.
- Угу! Над нами зря. Народу, коммуны мало. Своих скребу. Идешь?
- Сейчас?
- Зайду. "Подсудимый, слово принадлежит вам. Слушаю, господин проку-
рор"...
Полновесно харкнув, он ушел.
Запус, покусывая щепочку, вышел (зимой чуть ли не впервые) на улицу.
Базар занесло снегом. Мальчишки батожками играли в глызки.
Запусу нужно было Олимпиаду. Он скоро вернулся домой.
Ее не было. Он ушел с Топошиным, не видав ее. Ключ оставил над дверью
- на косяке.
Шло их четверо. Топошин отрывисто, словно харкая, говорил о настрое-
нии в уезде - он недавно об'езжал волости и поселки.
Искали оружия и подозрительных лиц (получены были сведения, что в
Павлодаре скрываются бежавшие из Омска казачьи офицеры).
К облавам Запус привык. Знал: надо напускать строгости, иначе никуда
не пустят. И теперь, входя в дом, морщил лицо в ладонь левую - держал на
кобуре. Все ж брови срывала неустанная радость и ее, что ли, заметил ка-
кой-то чиновник (отнимали дробовик).
- Изволили вернуться, товарищ Запус? - спросил, длинным чиновничьим
жестом расправляя руки.
- Вернулся, - ответил Запус и, улыбаясь широко, унес дробовик.
Но вот, в киргизской мазанке, где стены-плетни облеплены глиной, где
печь, а в ней - в пазу, круглый огромный котел-казан. В мазанке этой,
пропахшей кислыми овчинами, кожей и киргизским сыром-курт, - нашел Запус
Кирилла Михеича и жену его Фиезу Семеновну.
Кирилл Михеич встретил их, не здороваясь. Не спрашивая мандата, про-
вел их к сундуку подле печи.
- Здесь все, - сказал тускло. - Осматривайте.
Плечи у него отступили как-то назад. Киргизский кафтан на нем был
грязен, засален и пах псиной. Один нос не зарос сероватым волосом (Запус
вспомнил пимокатную). Запус сказал:
- Поликарпыч болен?
Кирилл Михеич не посмотрел на него. Застя ладонью огарок, он, суту-
лясь и дрожа челюстью, шел за Топошиным.
Топошин указал на печь:
- Здесь?
- Жена, Фиеза Семеновна... Я же показывал документы.
Топошин вспрыгнул на скамью. Пахнуло на него жаром старого накала
кирпичей и распаренным женским телом. За воротами уже повел он ошалело
руками, сказал протяжно:
- О-обьем!.. Ну-у!..
Опустив за ушедшими крюк, Кирилл Михеич поставил светец на стол, зак-
рыл сундук и поднялся на печь. Медленно намотав на руку женину косу он,
потянул ее с печи. Фиеза Семеновна, покорно сгибая огромные зыбкие гру-
ди, наклонилась к нему близко:
- Молись, - взвизгнул Кирилл Михеич.
Тогда Фиеза Семеновна встала голыми пухлыми коленями на мерзлый пол.
Кирилл Михеич, дернув с силой волосы, опустил. Дрожа пнул ее в бок тон-
кой ступней.
- Молись!
Фиеза Семеновна молилась. Потом она тяжело прижимая руку к сердцу,
упала перед Кириллом Михеичем в земном поклоне. Задыхаясь, она сказала:
- Прости!
Кирилл Михеич поцеловал ее в лоб и сказал:
- Бог простил!.. Бог простит!.. спаси и помилуй!..
И немного спустя, охая, стеня, задыхаясь, задевая ногами стены, сби-
вая рвань - ласкал муж жену свою и она его также.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56