Будто лежал по-
койник, и Олимпиада отчитывала его.
А тут к вечеру, вместе с разморенными и тусклыми лучами месяца, вхо-
дило в тело и кидалось по жилам неуемное плотское желание. Бродил тогда
по ограде Кирилл Михеич, обсасывал липкой нехорошей слюной почему-то по-
толстевшие губы.
Выпятив грудь, проводил по ограде (через забор, видно - упал забор)
архитектор Шмуро генеральскую дочь Варвару - и особенно прижимал ее ру-
ку, точно разрывая что-то - знал эту голодную плотскую ужимочку Кирилл
Михеич, в азиатском доме видал. Чего хотела Варвара, нельзя было узнать,
шла она бойко, сверкая ярким и зовущим платьем. Гуляли они по кладбищу,
возвращаясь поздно. Разговора их Кириллу Михеичу не слышно.
А в доме братья офицеры Илья и Яков бродили пьяные и в погонах. За
воротами погоны снимали, и от этого плечи как-то суживались, стягивались
к голове. Пили, пели студенческие песни.
Ночью пробирались в дом, близ заборов - днем боялись ходить городом -
дочери Пожиловой Лариса и Зоя. Тогда старый дворянский дом сразу разбу-
хал, как покойник на четвертый день. Шел из дома тошный, тяжелый челове-
ческий запах. Плясали, скрипя половицами. Офицеры гикали, один за другим
- такие крики слышал Кирилл Михеич в бору.
Улица эта - неглавная, народа революционного идет мало. Киргизы везли
для чего-то мох, овчины. Сваливали посреди базара и, не дождавшись нико-
го, испуганно гнали обратно в степь лохматых и веселых верблюдов. Еще
учитель Отчерчи появлялся. Мышиным шопотом шептал у крыльца - кого арес-
товали, кто расстрелян. И глаза у него были словно расстрелянные.
Яростно в мастерской катал Поликарпыч пимы. "Кому?" - спрашивал Ки-
рилл Михеич. А пимы катал старик огромные, как бревна - на мамонтову но-
гу. Ставил их рядами по лавке, и на пимы было жутко смотреть. Вот кто-то
придет, наденет их, и тогда конец всему.
Пришел как-то Горчишников. Был он днем или вечером - никому не нужно
знать. Вместо сапог - рваные на босую ногу галоши. Лица не упомнишь. А
вот получился новый подрядчик вместо Кирилла Михеича - Горчишников; ка-
кими капиталами обогател, таких Кириллу Михеичу Качанову не иметь. Купил
все добро Кирилла Михеича неизвестно тоже у кого. Осматривает и перепи-
сывает так - куплено. Карандаш в кочковатых пальцах помуслит и спросит:
"А ишшо что я конхфискую?" И скажет, что он конфискует народное достоя-
ние народу. Очень прекрасно и просто, как щи. Ешь. Ходил за ним
Жорж-Борман (прозвание такое) - парикмахер Кочерга. Ходил этот Жорж-Бор-
ман бочком, осматривал и восхищался: "счастье какое привалило народу!
Думали разве дождаться". Увидал пимы, выкатанные Поликарпычем, и отвер-
нулся. Ничего не спросил. И никто не спросил. А Поликарпыч катал, не
оборачиваясь, яростно и быстро. Шерсть белая, на нарах - сугробы... Так
обошли, записали кирпичи и плахи, кирпичный завод, церковную постройку,
амбары с шерстью и пимами, трех лошадей. Не заходя в дом, записали ко-
мод, четыре комнаты и надобный для Ревкома письменный стол. В бор тоже
не заходили - далеко полтораста верст, приказали сказать, сколько плах и
дров заготовлено как для пароходов, так для стройки, топлива и собствен-
ных надобностей. Плоты тоже, известку в Долонской станице. Оказалось
много для одного человека, и Жорж-Борман пожалел: "Тяжело, небось, уп-
равляться. Теперь спокойнее. Народу будете работать. Я вас брить бесп-
латно буду, также и стричь. Надо прическу придумать советскую". Поблаго-
дарил Кирилл Михеич, а про народную работу сказал, что на люду и смерть
красна. И в голову одна за другой полезли ненужные совсем пословицы.
Дождь пошел. Кирпичи лежали у стройки ненужные и хилые. Все сплошь не-
нужно. А нужное - какое - оно и где? Кирпичи у ног, плахи. Конфискован-
ная лошадь ржет, кормить-поить надо. Так и ходи изо-дня в день, - пока
кормить народом не будут. Тучи над островерхими крышами - пахучие, жар-
кие, как вынутые из печи хлеба. Оседали крыши, испревали, и дождь их
разма

ак леденцы. Дни - как гнилые воды - не текут, не сохнут. Пустой, прошлых годов, шлялся по улицам ветер. Толкался песчаной мордой в простреленные заборы и, облизывая губы, укладывался на желтых ярах, у незапинающих и знающих свою дорогу струй.
И бежал и дымил небо двух'этажный американского типа пароход "Андрей
Первозванный".

XIII.

Ночью с фонарем пришел в мастерскую Кирилл Михеич.
Старик, натягивая похожие на пузыри штаны, спросил:
- Куды?
Огонь от фонаря на лице - желток яичный. Голос - как скорлупа, давит-
ся.
Кирилл Михеич:
- Сапоги скинь. Прибрано сено?
- Сеновал?
В такую темь каждое слово - что обвал. Потому - не договаривают.
- Лопату давай.
- Половики сготовь.
Фонарь прикрыли половиком. Огонь у него остроносный.
- Не разбрасывай землю. На половики клади.
Половики с землей желтые, широкие, словно коровы. Песок жирнее масла.
В погребе запахи льдов. Плесень на досках. Навалили сена.
Таскали вдвоем сундуки. Ставили один на другой.
Точно клали сундуки на него, заплакал Поликарпыч. Слеза зеленая, как
плесень.
- Поори еще.
- Жалко, поди.
- Плотнее клади, не войдет.
Тоненько запела у соседей Варвара - точно в сундуке поет. Старик даже
каблуком стукнул:
- Воет. Тоскует.
- Поет.
- Поют не так. Я знаю, как поют. Иначе.
Песок тяжелый, как золото - в погреб. И глотает же яма! Будто уходят
сундуки - глубже колодца. Остановился Поликарпыч, читал скороговоркой
неразборчивыми прадедовскими словами. А Кирилл Михеич понимал:

Заговорная смерть, недотрожная темь -
выходи из села, не давай счастье раба
Кирилла из закутья, из двора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56