– Проходи в горницу, – позвал его Андрей, повыше выкручивая фитилек.
Пришелец послушно прошел и сел, поставив между колен палку, на венский стул, который ему уступил Андрей.
Теперь при свете ярко сияющей лампы его можно было рассмотреть уже получше. На древнего старика пришелец действительно не смахивал. Было ему на вид не более шестидесяти лет. Чрезмерно старила его лишь эта тяжелая с проседью во многих местах борода да сутулая (скорее, согбенная) не по возрасту спина. Глаза были какими-то горячими, горячечными, то ли уставшими от бессонницы, то ли воспламенившимися от долговременных скитаний.
Минуты две-три Андрей и старик оценивающе смотрели друг на друга, медленно остывая от враждебно-непримиримой стычки в сенях. Никто из них не решался оборвать молчание и тем самым как бы признать свое поражение в этой стычке. Старик, конечно, понимал, что начинать надо ему. Ведь не Андрей же пробрался в ночи к дому и неурочно постучался в дверь, а он, незваный лесной пришелец, и, стало быть, ему есть что сказать, за ним и первое слово в разговоре.
Но старик продолжал молчать, тревожно томился, томил и Андрея, и это томление становилось совсем уж подозрительным. Невольно приходило на ум: а не замыслил ли он все же против Андрея что-то недоброе, намеренно злое, преступное и теперь только выжидает момента, когда тот отвлечется, чтоб преступление свое совершить?
Андрей сделал вид, что поддался на нехитрую эту уловку и даже вынул из кармана руку, которая, похоже, и смущала больше всего старика, останавливала его в разговоре (просто так руку в кармане не держат: там запрятано оружие, пистолет или нож). От старика движение Андрея не укрылось, он заметил его, но ничем не выдал себя, а лишь еще ниже склонил голову над переплетенными на палке ладонями.
Андрею вдруг стало жалко пришельца, его мучений, и он, добровольно признавая свое поражение, спросил его, как и положено спрашивать хозяину дома:
– Есть будешь?
– Нет, не буду, – вздрогнул тот от столь неожиданного вопроса.
– А курить?
– И курить не буду. Я некурящий, – ответил старик и опять замолчал, словно раздумывая, говорить с Андреем дальше или уйти, сокрыв свою тайну и ни в чем не доверившись ему. Но потом все-таки доверился и поднял на Андрея горячечно-болезненные глаза:
– Я не за тем пришел к тебе.
– А зачем же? – как бы немного отступил в разговоре Андрей.
– Человека в последний раз увидеть хочу, – совсем уж удивляя его, проговорил пришелец.
Андрей даже не нашелся, что ответить (или что спросить) на такое откровение, да тот, кажется, и не ожидал от него ни ответа, ни вопроса. Он был к ним почти равнодушен. Еще тяжелее опершись крупными крестьянскими ладонями на крючковатую палку, пришелец скосил взгляд на красный угол, на иконы и лампадку и как бы продолжил разговор с неведомым ему собеседником:
– Просьба у меня к тебе будет…
– Какая? – не то чтобы насторожился, но все же дал понять пришельцу Андрей, что не любую и не всякую просьбу он готов выполнить.
Новое недоверие Андрея было вполне зримым. Старик его уловил, почувствовал и опять затих и так в тишине и напряжении сидел довольно долю, словно испытывал и себя, и хозяина дома. Наконец вздохнул и изложил свою просьбу:
– Похорони меня, как помру.
– А ты что же, помирать собрался? – почему-то без всякого сочувствия к пришельцу спросил Андрей.
– Собрался.
– И как скоро?
– А вот поговорю с тобой, – с нескрываемым облегчением, что все же не забоялся, выдал свое намерение живому человеку, ответил тот, – и помру. Нет мне больше жизни на земле.
Особого желания узнавать, отчего и почему странному этому ночному скитальцу нет больше жизни на земле, у Андрея не было. Столько раз видя на своем веку смерть и сам едва-едва уйдя от нее, он не любил никаких исповедей и даже разговоров о смерти, всегда пресекал их или с раздражением уходил в сторону, когда они возникали помимо его воли и желания. Не мужское это дело – вести разговоры о смерти. Но тут, похоже, был случай особый, и Андрей не стал удерживать пришельца: может быть, тот действительно последний раз видит и последний раз говорит с живым человеком.
Раздражение Андрея тоже не укрылось от чуткого, воспаленного внимания старика, но и выбора у него уже не было: коль решился на разговор, то надо его начинать и как можно скорее заканчивать – другой такой случай вряд ли когда ему еще подвернется.
– Убивец я, – начал он свой рассказ с тяжелого, выстраданного вздоха. – Да еще и какой страшный, изуверский. Любимую женщину и сестру ее, разлучницу, убил вот этой швайкой.
При этом пришелец нагнулся и вынул из-за голенища измазанных весенней глиной и грязью сапог похожее на плотницкий буравчик орудие убийства, швайку, которой и здесь, в Кувшинках, колют свиней: длинный с поперечным черенком стерженек, свайка, а на ней остро заточенное лезвие-перышко. При ударе швайка легко проникает в тело и наносит смертельную рану прямо в сердце. Для верности ее в последнее мгновение еще доворачивают за поперечный черенок-ручку, и тогда быстрая, без единого вскрика смерть неминуема. Андрей несколько раз, помогая отцу колоть перед Рождеством кабана, тоже брал ее в руки.
– Страшное для человека орудие, – словно догадавшись о его мыслях, продолжил старик. – А ведь до этого своего изуверского убийства я ни единого человека не то что пальцем, словом бранным не тронул.
Андрею, наверное, как-то надо было вмешаться в разговор, чтобы облегчить запоздалое это раскаяние старика, но он промолчал и вовсе не потому, что боялся вспугнуть рассказчика, а потому, что все же не в силах был себе представить, как можно этой швайкой убить живого беззащитного человека, женщину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104