А дом теперь для него и отец, и мать, и сестра Танечка, и дед Матвей, и бабка Ульяна, и все другие далекие предки до седьмого-восьмого колена и даже, может быть, предавшие Андрея жена и дочь. Он вошел в дом с душою чистой и ясной и поразился, каким же ясным, незамутненным светом встречает он его, словно в благодарность за исцеление. Когда Андрей входил сюда полтора суток тому назад, утомленный и измученный дорогой, дом был совсем не таким, хмурым и темным, почти умершим, а теперь – такой ясный и светлый – он ожил и приглашает оживать Андрея, вступать в отцовское, дедовское и прадедовское наследство.
И вдруг Андрею показалось, что он в доме не один, что кто-то пристально и внимательно наблюдает за ним, должно быть, тайком проникнув сюда, пока Андрей был возле реки. Он напряженно и обеспокоенно заоглядывался по сторонам, сразу вспомнив (вначале подспудно, одним только изболевшимся телом) все прежние свои боевые вылазки, когда надо было быть предельно осторожным. Но долго Андрей ничего опасного для себя не находил: в доме было тихо и пустынно; все предметы и вещи за долгие годы уныло-ночного существования отвыкли и друг от друга, и тем более от человека, разъединились. Андрей стал обследовать их взглядом, начиная от лежанки и заканчивая старомодным одностворчатым шифоньером в углу, приручать к себе и самому приручаться к ним. Но вещи все-таки были неодушевленными, безмолвными, а за Андреем следил кто-то живой и говорящий, и не с пола, не с дивана или лежанки, а откуда-то гораздо выше, сверху: взгляд был наддомный и горний. Андрей, идя навстречу этому взгляду, оторвал глаза от пола, от лежанки, подоконников и окон, вскинул его как можно выше – и все понял. В красном углу, по-деревенски бережно и строго обрамленные вышитыми рушниками, висели три иконы. Посередине Иисус Христос с поднятыми для благословения перстами, а по сторонам Божья Матерь с Младенцем и Николай Угодник. Это были их родовые намоленные в веках иконы. Но никогда еще Андрей не видел этих икон висящими так вот в триединстве на узаконенном своем месте в красном углу. Никогда не взирали и они на него с этого крестовоздвиженного места. Сколько помнил Андрей по детству, иконы всегда таились в темном чулане-каморе, и не просто так, на виду, а еще и запрятанные в старинной опоясанной по всем четырем углам латунными накладками скрыне. Унесены они были туда не по злому умыслу или по небрежению, а по крайней необходимости, по приказу высокого партийного начальства. Отец ведь состоял в членах партии (вначале ВКП(б), а потом КПСС) еще с довоенного времени, с последнего курса техникума, и ему непозволительно было держать в доме иконы. Партийное начальство следило за этим зорко. Часто наезжая к отцу и в те годы, когда он был председателем колхоза, и в те, когда ушел в директора школы, оно строго указывало ему на висящие в красном углу иконы как на самое тяжелое партийное преступление. Отец долго отбивался от указаний райкомовского начальства, мол, иконы эти не его, а материны. Она же человек верующий, богомольный, и он силой не может заставить ее отречься от веры. Но в конце концов отец вынужден был сдаться. Времена пошли совсем тяжелые, бедственные, и дедовские-прадедовские иконы в доме могли стоить ему не только партийного билета, должности председателя колхоза и директора школы, а и много больше, вплоть до самой жизни. Бабка Ульяна отца поняла, согласилась спрятать иконы до поры до времени в скрыне, оставив себе лишь малюсенькую, величиной всего в ладонь, малеванную на темной дощечке, которую таила на кухне за рамкою с фотографиями. Нелегко было бабке Ульяне привыкать к этому надруганию над христианской православной верой, ее законами и обычаями, и особенно в те дни и часы, когда в дом заходили подружки-товарки и, не найдя в красном углу ни единого образа, чтоб помолиться на него, переступив порог дома, осуждающе, с укоризной качали головами. Бабка плакала и отвечала, оправдывая и себя, и сына раз и навсегда заученными словами: «Не в нашей воле». Старушки постепенно вошли в ее положение и стали прилежно молиться на рамку с фотографиями, то ли зная, а может, и не зная, что за ней запрятана икона Божьей Матери – хранительницы очага.
Бабка Ульяна была в вере крепкой и непреклонной, гонения на иконы переживала стойко, без особых стенаний. Но когда погибла Танечка, она не выдержала, сказала при гробе ее не столько в укор сыну и невестке, сколько самой себе: «Вынесли иконы из дома, вот беда и пожаловала». Одна была отрада бабке Ульяне, что Танечка умерла крещеной, и ангельская ее душа не останется бесприютной. Крещеным был и Андрей. Тут уж бабка ни в чем не послушалась отца, тайком окрестила внуков, правда, не в Кувшинках (когда родился Андрей, церковь уже была закрыта, и служба в ней не правилась), а в дальнем украинском порубежном селе Елино, где у нее был знакомый священник, отец Федот.
Но пока Андрей воевал, с отцом и матерью что-то произошло, случилось, раз они вернули иконы в дом и сами вернулись к вере, презрев все запреты и повеления начальства. Им можно только позавидовать. А вот что же теперь делать Андрею с этими иконами, взывающими к молитве. Он ведь ни единой молитвы не знает, не запомнил с детства, хотя бабка Ульяна и пробовала его обучать. А как было бы хорошо сейчас помолиться и обрести в душе полный покой и утешение. Впервые в своей жизни Андрей пожалел, что он человек неверующий, темный. Если бы он верил и молился, как его приучала бабка Ульяна, то ему бы, наверное, легче жилось, а теперь вот и легче умиралось бы в родительском изуродованном невидимой смертью доме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104