Сам же он после смерти матери, судя по письмам, на долгую жизнь уже не рассчитывал.
He откладывая дело на потом, Андрей отыскал в повети среди отцовских инструментов шланг, а в сарае рядом с меловым ящиком керосиновую бутыль и, с непривычки немного помучившись, наполнил ее ровно по заводской обручик-отметину на исходе горлышка, как, помнится, всегда наполнял отец. Потом Андрей принес из дому лампу, отвинтил колпачок и, с наслаждением вдыхая керосиновый сладковатый запах, заправил стеклянное ее тельце. Лампа сразу отяжелела, заважничала и как бы даже загордилась своим видом и значительностью, хотя на ней не было еще ни колпачка, ни стекла, и спасительный, раздвигающий тьму огонек дремал еще где-то и таился на кончике фитилька. Помогая будущему пламени вырваться наружу, Андрей обрезал фитилек с двух сторон кузнечными ножницами, погонял его колесиками взад-вперед, потом завинтил на место колпачок и принялся колдовать над стеклом. Надежно прикрыв узкую горловину ладонью, Андрей обдал стекло горячим дыханием: оно сразу запотело, стало матово-непроглядным, но эта непроглядность была недолгой, кратковременной, и стоило только Андрею прикоснуться к стеклу вначале специально заведенной еще матерью для этого действа фланелькой, которую он обнаружил на коменке рядом с лампой, а потом обрывком газеты, и стекло сразу засияло глянцевыми своими выпуклыми щечками, готовое принять пламя любой силы и света.
Андрей не стал медлить, занес лампу в дом, поставил ее в горнице на стол и, соблюдая все меры предосторожности, зажег напитавшийся керосином фитилек. В горнице было еще светло, сумерки только еще надвигались, и можно было ожидать, что огонек никак не проявит себя, будет тусклым, неярким и даже преждевременно-лишним при свете дня. Но он все-таки не потерялся, осветил и согрел горницу желто-горячим своим, чем-то похожим на весеннюю озерную кувшинку пламенем. Андрею стало жалко его гасить. Он присел на стул и несколько минут наблюдал, как огонек, все больше и больше разгораясь, трепещет на кончике фитилька и рвется по обжигающе-раскаленному стеклу вверх, словно хочет взлететь к лампадке и тоже зажечь ее.
Но за окном еще горел день, солнце еще только одним краешком коснулось на западе речного разлива, и огонек, кажется, это чувствовал и сам просил Андрея о пощаде, обещая, что это ночью он заменит ему и солнечный восход, и солнечный закат, а сейчас надо еще отдыхать. Да и керосин попусту тратить не стоит. Андрей прислушался к этим советам-нареканиям огонька, ревниво дохнул на него сквозь узенькое стекольное горлышко и, когда тот послушно и благодарно спрятался внутри фитилька (не мог же он исчезнуть бесследно), вышел опять из дома.
Теперь на очереди у Андрея была баня. Живому человеку без нее не прожить. Хочешь держать в чистоте душу и мысли – содержи в повседневной чистоте тело. Так, помнится, любил говорить перед помывкой отец, большой почитатель бани и парилки, куда всегда брал с собой и Андрея.
Баня у них тоже была старинной, похоже, еще древних, прадедовских времен. Срубили ее деревенские плотники, как и дом, «в лапу» из неодолимо-толстых смоляных бревен, основательно на века проконопатили болотным мхом; изнутри ощелевали осиновой, хорошо держащей влагу доской, снаружи украсили резными наличниками, а на конек водрузили голосистого петушка. Тут уж хочешь не хочешь, а в субботу или в воскресенье после трудов праведных устроишь всей семье самый большой деревенский праздник – помывку.
Разделялась баня на три части; просторный и светлый предбанник, где на жердочке всегда висели дубовые и березовые веники, рядком, словно какие уточки, стояли на лавке самых разных размеров ковшики для горячей и холодной воды; штабельком и горкой лежали возле печной дверцы опять-таки березовые, самые жаркие дрова. Из предбанника собственно в баню можно было проникнуть сквозь массивную, но легко открываемую, на кованых навесах дверь. За долгие годы она так пропиталась паром, прокалилась на огнедышащей жаре, что стала мелово-белой и как будто даже прозрачной.
Слева от двери стояла печка с вмазанным в нее чугунным котлом. Сделана она была хитро и замысловато. Топилась печка из предбанника, но одним концом-боровом выходила в третью часть бани – парилку. Там в железной бадье, согреваемой боровом, высились камни-песковики. Плеснешь на них из ковшика холодной воды, а лучше, конечно, заправленного хмелем и всякими другими лесными и луговыми травами квасу – и сразу поднимается над камнями столб горячего дурманящего голову и размягчающего все тело пара. Тут уж не зевай, взбирайся на самую верхнюю полку и отдавай себя в истязание березовыми и дубовыми вениками. А потом стремглав выскакивай на улицу в ледяной сугроб или под ледяные струи колодезной воды. Отец приучил Андрея к парилке с самого раннего детства, и, может быть, именно поэтому тот, и вырос таким крепким, почти никогда не болел, а если и болел, то старался скрыть свои хвори и не любил жаловаться.
Андрею захотелось сейчас же, немедленно наполнить котел водой, растопить печку и, пока она будет согреваться, закипать, сходить в дом за чистым нательным бельем, полотенцами-рушниками да за квасом, чтоб вначале плеснуть его на раскаленные камни, а после, уже сидя в предбаннике, всласть попить из ковшика или кружки. Глядишь, и все нынешние болезни и хвори Андрея: раны, контузии, другие, наружно невидимые увечья – затянулись бы, утихли и больше никогда его не тревожили.
Но Андрей вовремя сдержал себя. Во-первых, надвигаются уже сумерки, ночь, а мыться все-таки надо бы по дневному свету, который, помнится, всегда вольно проникал сквозь широкое окошко в предбанник, заглядывал сквозь продолговатые, похожие на слуховые амбразуры оконца и в баню, и в парилку, но всего чуть-чуть, словно стеснялся обнаженных человеческих тел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104