Во-вторых, в чугунном котле нет воды, и сколько ни старайся, а до ночи ее не наносишь, хотя колодец и – вот он – рядом, и не согреешь: дрова небось отсырели и сразу не займутся.
И главное (это в-третьих и в-четвертых), нет у Андрея сейчас гражданского нательного белья, чисто выстиранного в реке, просушенного на ветру и солнце, выглаженного деревенским угольным утюгом. Белье у него военно-казенного образца – тельняшки, защитного цвета майки; человек в них тоже становится казенным, почти ничем не отличимым от такого же, как и сам, солдата и рекрута.
Нет у Андрея и рушника-полотенца. Вернее, есть, лежит где-то в скрыне или в шифоньере, выстиранный и вываренный в жлукте еще матерью, но теперь насквозь пропитанный радиацией и непригодный к пользованию. Впрочем, этого уж Андрею бояться нечего…
Он посидел в предбаннике на лавке минуту-другую, подержал на весу ковшики и квасные кружки, вдохнул, почти зарывшись лицом в дубовые и березовые веники, хмельного запаха прошлых, давно, еще при отце-матери, отживших зим и весен и осторожно закрыл за собой дверь. Банный день, как и было когда-то заведено у них в доме, Андрей устроит себе в субботу, наносит с утра в котел воды, растопит печку, перестирает и заново выгладит все рушники-полотенца, а нательное белье возьмет отцовское, которое небось сохранилось где-нибудь в шифоньере – донашивать его было уже некому. С квасом вот, правда, у Андрея произойдет заминка: ни ржаной муки, ни вдосталь хлеба у него нет. да и все квасные рецепты он, признаться, подзабыл, не перенял в свое время от матери. Ну да не беда, тут можно для начала обойтись и ключевой колодезной водой, холодной, ломящей зубы, прямо сейчас из сруба, а еще лучше вскипяченной в самоваре, который надо будет отыскать в сенях и начистить перетертым мелом и кирпичным песком,
Сегодня была, кажется, среда, так что в запасе у Андрея еще имелось два дня, чтоб по-настоящему приготовиться к банному торжеству. А нынче, пока совсем не стемнело, надо еще заглянуть в клуню, обследовать, что там и к чему.
Не заходя во двор, он огородами, по-за сараем и поветью пробрался в клуню, которая стояла чуть на отшибе от всего остального подворья. Сделано это было, похоже, намеренно, чтоб удобней, не цепляясь в дворовых воротах, завозить в нее и заносить снопы, скирдовать после обмолота на задах солому-обмялицу и вообще чувствовать себя во время страды вольно и нестесненно.
После кузницы клуня была для Андрея в детстве самым вожделенным местом. На каждом шагу в ней встречались тайны и секреты, привычные, но не каждодневно (и тем более детьми) употребляемые крестьянские орудия: в углу стояли метлы, которыми подметают глиняный ток и колосуют, то есть освобождают от колосков, только что обмолоченное зерно; вдоль бревенчатой стены висели на крючьях цепы, а под ними стояли деревянные грабли и низенькая колодочка, с которой зерно веют почти плоским совочком-лопаточкой. Он находился тут же, при колодочке, висел на отдельной дубовой рогатульке, искусно вбитой, ввинченной в стену. На вышках, подальше от мышей, стояли липовые коробы-мерки на пуд и полпуда зернового весу.
Глинобитным током клуня разделялась на две части. Слева и справа от него были засеки, всегда темные и потаенные. В одной из них, чаще всего левой, хранились не обмолоченные еще снопы ржи, ячменя, проса и гречихи, а в другой – туго связанные специальной палочкой-цуркой кули соломы. К правой засеке под одной крышей с клуней примыкал амбар. В нем были прорублены две двери: наружная и внутренняя. Наружная надежно запиралась навесным амбарным замком, а внутренняя (со стороны клуни) притворялась лишь на крючок да и то не всегда. Во время обмолота она была широко распахнута и даже привязана сырицовым ремешком к стене, чтоб вольней и безопасней было заносить в амбар обмолоченное, хорошо проветренное и просушенное зерно. В летнее время в кулевой засеке, а в зимнюю пору прямо на току стояла механическая соломорезка, которую Андрею в детстве вдоволь пришлось покрутить, когда они с отцом резали на ней солому для корма корове. Отец рассказывал, что до войны у них была еще и механическая веялка. Но как только затеялась коллективизация, дед Матвей предусмотрительно сдал ее вместе с лошадьми в артель, иначе не миновать бы ему раскулачивания. Хозяйства, в пользовании которых были веялки, конные сенокосилки или маслобойки, причислялись к кулацким.
Каким образом деду удалось сохранить соломорезку – неизвестно. Но она и сейчас стояла в темном углу кулевой засеки. Андрей подошел к ней и с силою несколько раз крутнул на холостом ходу. Запрятанные где-то внутри на барабане продолговато-острые ножи сразу взвизгнули и начали хищно мелькать в неширокой прорези, требуя соломы. Андрей огляделся по сторонам, готовый унять их ненасытный голод, но ни единого клочка соломы он в клуне не обнаружил. То ли отец в последние свои годы уже ничего не сеял и не молотил, то ли сразу по его смерти соседи с согласия Лены вывезли из клуни все содержимое – не пропадать же добру.
Дверь в амбар была притворена всего наполовину, не по-хозяйски. Так прикрывают ее лишь посторонние, равнодушные к чужому добру люди. Может, и правда, они здесь побывали…
Андрей легонько толкнул дверь, и, прогибаясь под низко свисающим косяком, вошел внутрь амбара. Он и прежде всегда входил сюда с замиранием сердца, с каким-то тайным трепетом, как входят, наверное, всякие богатыри и витязи, Иван-царевичи по ниточке и клубочку в подземные царства, наполненные небывалыми чудесами и богатствами. Богатства и чудеса в амбаре действительно встречались на каждом шагу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104