Но она лишь передвинула ладонь ко лбу Андрея, к правому его виску, словно защищая от повторного неосторожного выстрела, и продолжила рассказ:
– После я еще несколько раз плавала в Кувшинки, хотя и страшновато было: вода еще полая, всюду водовороты, кручи. Но еще страшнее мне было явиться к тебе, покаяться перед тобой и повиниться.
– В чем? – перебил ее на мгновение Андрей.
– В измене, Андрей! В измене! Я ведь изменила тебе. Но об этом позже, а сейчас давай дорасскажу, как нашла тебя в лесу под кустом боярышника с пистолетом в руке. А то не выдержу, расплачусь – женщина все-таки, глаза на мокром месте.
– Ладно, рассказывай, коль на мокром, – все больше приходя в себя и обретя под рукой Наташи какую-никакую силу и крепость, начал он уже жалеть ее, действительно слабую и, наверное, беззащитную в жизни женщину, неожиданную свою спасительницу.
– В тот день, – едва приметно вздохнула она, – я все-таки решилась идти к тебе, открыться. Страх на меня напал, плохие предчувствия: вдруг, пугаюсь, Андрей возьмет да и передумает жить в Кувшинках, исчезнет опять и теперь уже навсегда? Тогда как? Тогда и мне больше жизни не будет, она и без того вся у меня наперекосяк. В общем, наладила я снова лодку, поплыла. Гляжу, в доме тебя нет, а следы ведут на Егорьевский кордон. Я ведь тоже следопыт, жительница лесная, дороги все и тропинки знаю. Ну и пошла по твоим следам. Несколько раз, правда, их теряла и даже хотела повернуть назад, стыдно вдруг становилось: что это я по лесу за мужиком гоняюсь?! Но, слава Богу, не повернула. Тебя мне сороки и вороны выдали. Что-то, примечаю, они все время на одном и том же месте кружат и кружат, стрекочут, каркают. Я и сошла с просеки, заглянула под куст боярышника. И чуть не умерла со страху. Думала, ты мертвый, раз лежишь там навзничь с пистолетом в руке да еще в окружении волчьих следов и на мое появление никак не откликаешься. Но я все-таки врач, хирург, военный в прошлом, заметь, Андрей, хирург, подошла, осмотрелась, крови вроде бы нигде не видно, проверила пульс: прослушивается, бьется, хотя и слабо, едва-едва. Тут уж все мои женские страхи прошли, врач во мне окончательно проснулся, победил их всех. Раз жив боец, стало быть, надо спасать его, а не слезы распускать.
– А мог помереть? – опять прервал Наташу на мгновение-другое Андрей.
– Мог! – ничего не скрыла она от него.
– А теперь?
– Теперь не помрешь! Я не дам, – как-то жестко, по-военному произнесла она, а потом вдруг вся расслабилась, обмякла, упала Андрею на грудь головой и безудержно расплакалась.
Он обнял ее, прижал к себе, но ни единым словом не нарушил, не остановил этого ее почти безысходного плача. Так плачут только люди, много пережившие, исстрадавшиеся, да и то, может быть, лишь один раз в жизни, когда эти страдания уже позади и можно дать волю слезам, ничуть не боясь, что страдания опять повторятся.
Но вот Наташа подняла голову и виновато улыбнулась.
– Ты не ругай меня. Мне надо поплакать. Это от счастья.
– Я не ругаю. Плачь! – ответил Андрей, во всем понимая Наташу. Когда же она немного успокоилась, он не выдержал и спросил ее: – А что же со мной случилось? Что за болезнь?
– Тебе это знать незачем, – мгновенно, по-врачебному собралась она. – Но жить, Андрей, здесь, в зоне, тебе не надо бы.
Он замолчал и, наверное, молчал бы долго, обдумывая ее слова. Но за окном во дворе вдруг призывно заржала лошадь, или ему просто почудилось в бреду лошадиное звонкое ржание.
– Что это? – вскинулся Андрей на локтях.
– Это наш спаситель, – засмеялась Наташа. – Если бы не он, пропали бы мы с тобой в лесу. Найти-то я тебя нашла, пистолет отняла, оживила, как могла. А что дальше? Такого здоровенного мужика, который к тому же еще и без сознания, без памяти, я с места не сдвину. Бросила я тебя, Андрей, в лесу на произвол судьбы, а сама к лодке – и давай грести к ближайшей жилой деревне, к Старой Гуте. Думаю, если судьба ему выжить, дождаться меня, то, значит, судьба, и Бог есть, а если – нет, то и Бога нет, темно и пусто на небе.
В Старой Гуте у меня один знакомый старичок есть, пациент, операцию грыжи ему делала. Он меня и выручил, дал во твое спасение этого конька-горбунка. Правда, я старичку не открылась, зачем он мне нужен. Дуреха дурехой, а сообразила, что везти тебя к людям пока опасно. Ведь никто не знает (и я не знаю), почему ты в Кувшинках, в зоне, живешь, от кого скрываешься, таишься.
– От тебя, – улыбнулся ей Андрей.
– Я так и поняла, – обрадовалась его признанию Наташа. – Не такой ты человек, чтоб от людей прятаться.
– Был не такой, – кажется, разочаровал ее Андрей, но Наташа не обратила на эти его слова никакого внимания, и вдруг по-женски заволновалась, забеспокоилась:
– Что же я сижу, тебя ведь покормить надо. Ты же четверо суток ничего не ел.
– А я что – четверо суток здесь лежу? – после короткой паузы спросил Андрей.
– Четверо, четверо, – уже на бегу ответила Наташа. – Но теперь это неважно.
Она стала греметь на кухне посудой, тарелками, мисками, разогревать что-то на примусе, который неизвестно как здесь появился. А Андрей, исподтишка наблюдая за ней, все еще не верил, что это явь, а не сон, и что вот эта взволнованно-счастливая женщина и есть Наташа Ермолаева, так странно исчезнувшая из его жизни двадцать лет тому назад. Когда же она вернулась, Андрей, едва прикоснувшись к еде, тоже счастливо улыбнулся ей:
– Ты больше не уходи, а то я опять помирать начну.
– Я сама скорее помру, – поняла она его шутку, присела на стул, немного помолчала, глядя Андрею прямо в глаза, а потом вдруг отвела взгляд в сторону и вздохнула: – А что же ты не спрашиваешь, как я изменила тебе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104