в клетке между книжными шкафами заливается канарейка.
– Мы надеемся, вы пробудете у нас весь день, мы хотели бы вас использовать, – говорит Влич. – Утром я дам вам час лекции, потом вопросы. Я произнесу короткое вступление, просто некоторые приятности о вас. Наши студенты не как ваши, немного тихие, это не их язык. Конечно, они мечтают вас услышать. Текст при вас, мы можем идти?
Через несколько минут Петворт уже стоит в огромной аудитории, которая ярусами уходит в сумрак; невразумительные лица студентов тоже сумрачны. На последнем ряду сидит кто-то с «Пъртыуу Популятууу»; в первый миг Петворт думает о Плитплове, однако Глит, безусловно, слишком далек даже для этого мобильного человека. В первом ряду сидят низенькие пухленькие профессорицы, занятые марксистскими мыслями и вязанием. За кафедрой профессор Влич развивает длинное вступление на языке, которого Петворт по-прежнему не понимает, хотя вроде бы временами улавливает фамилию, отдаленно напоминающую его собственную: Петвортим делает то-то, Петворта сделал се-то. Парты скрипят, в аудитории гуляет сквозняк. Петворт вынимает из портфеля снискавшую всемирное признание лекцию о разнице между «I don't have» и «I haven't got», подходит к кафедре и начинает говорить. Лица кажутся темнее, смуглее, чем в Слаке; человек на заднем ряду ни разу не опускает газету. Слушатели тщатся сделать вид, что слушают; после лекции звучит только один вопрос.
– Я полагаю, Маркс был очень доволен британцем Дарви-ном, потому что тот разрушил телегогию и установил наконец критическую утопию, – произносит одна из профессориц в первом ряду, откладывая вязание.
– Да, наверное, – отвечает Петворт.
Когда он выходит из-за кафедры, все встают, кроме человека с газетой.
– Надеюсь, вы с нами перекусите, – говорит профессор Влич, – и мы проведем диалог. Большая часть наших преподавателей женщины, как вы видите, с прекрасными идеями и еще с маленькими детьми, потому их день очень трудный. Может быть, вы поговорите с ними сейчас и после обеденного перерыва.
Петворт вместе со всеми идет по кафельному коридору в кафетерий, где ест невкусную холодную еду на пластмассовом подносе за пластиковым столом.
– Считаете ли вы, как Бёме, что есть один глубинный уровень речи, который звучит под всеми языками? – спрашивает одна из низеньких пухленьких профессориц.
– Мне очень понравился ваш трут, – говорит другая.
– Простите, что? – не понимает Петворт.
– Ваш замечательный трут. Разумеется, я его прочла. После обеда – семинар, на котором низенькие пухленькие профессорицы по-прежнему заняты умными мыслями и вязанием.
– Скажите, пожалуйста, прифуссору Патват, – говорит одна. – Вы знаете, наверное, что примерно на заре нашего экспериментального столетия возник критический вопрос, не впервые, но вышедший с тех пор на первый план: вопрос, о котором я веду речь, такой. Каковы отношения между объективным историческим миром, который наши ученые-физики называют реальностью, и внутренним миром наблюдателя, психическим «я», каковое только и может познавать мир? Как вы знаете, примирений этих мыслей было много, от Гегеля до Маркса, Фрейда и вашего Виттгенштейна, который, впрочем, не вполне ваш. Теперь скажите, как вы примиряете этот основоположенный вопрос?
– И еще, – добавляет другая, – можно ли примирить рецептивную эстетику Изера с гегельянством Лукача?
Давайте оставим Петворта на минутку и пойдем поищем туалет, пока он разбирается с этими вопросами и другими, весьма важными, которые преподаватели по всему миру обсуждают с приглашенными лекторами: идиотизм министерства, затеявшего реформу образования, но не успевшего подготовить ее к началу семестра, так что в итоге учебники не заказаны и занятия приходится отменять, студенты протестуют, власти их усмиряют, а бедные преподаватели вынуждены сидеть по домам и заниматься собственными исследованиями.
– Спасибо за чудесный семинар, и я хотел бы, если можно, отобедать вас вечером, – говорит профессор Влич, провожая Петворта к облезлому автомобильчику.
Дважды вернувшись (один раз за портфелем, второй раз – за оттиском статьи одной из профессориц), Петворт наконец уезжает в старенькую гостиницу у реки.
Так он работает день и вечер. В восемь заходит профессор Влич в сопровождении мрачной пожилой дамы.
– Моя супруга, – говорит он. – Она не знает английского. Будет сидеть очень тихо. У нее есть журнал.
– Ей не станет скучно? – спрашивает Петворт за столом под зонтиком у реки.
– Ничуть, – отвечает профессор Влич. – Она будет есть. И, может быть, ваша переводчица что-нибудь ей скажет. Надеюсь, вы уже попробовали нашу вкусную еду, в Глите она очень хорошая. Вот традиционное блюдо: зеленый огур, моченный в бродячем молоке. Или, может быть, вы хотите мозги? Как ваш монетаризм? Вы думаете, он работает? Я считаю, сейчас в деньгах больше нет никакого смысла. Все наши экономики неправильные, капиталистическая и социалистическая. Конечно, наши беды рациональнее, мы лучше их планируем. И всё же повсюду у людей есть какие-то достатки. Новая одежда, телевизионные приемники, может быть, маленькое авто. Даже у наших людей здесь много добра. Однако я хотел бы понять, представляют эти вещи истинный объект наших желаний, или деньги заставляют нас их покупать? У меня есть квартирка, чтобы в ней жить, авто, чтобы в нем ездить, но стал ли я счастливее? Я меньше смеюсь, больше себя волную. Вы были в США?
– Да, – отвечает Петворт.
– Такие они, как описал Тенесси Уильямс, загнивающая нация? Люди лежат в горячих ваннах и всё время разводятся, чтобы жить в одиночке? Анализировали ли вы, когда были там, чтобы сохранить ясность ума?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117