Тогда, как, впрочем, и теперь, он придерживался умеренно социалистических взглядов, зная, что общество далеко от идеалов справедливости, но сомневаясь, что его можно улучшить. Становясь старше, он обретал знания и умения, но не мудрость. В сущности, он знает больше, но понимает куда меньше, чем раньше.
Тогда он был в какой-то мере счастлив, решил он. Он знал, кто он такой и что должен делать. Он представлял, какая жизнь его ждет и как он должен будет себя вести в ней: и хотя его взгляды в принципе остались такими же. Как и в 1948 году, теперь он был более уверен в них. Тем не менее, в юные годы Дикштейн надеялся, что к нему ещё придет счастье, которое пока ему не встретилось, но по мере того как шли годы его надежда слабела. И эти места болезненно напомнили ему о том. Что прошло. И особенно этот дом.
Он остановился, рассматривая его. Совершенно не изменился: все такая же бело-зеленая окраска стен, садик перед входом, все такие же заросли. Открыв калитку, он прошел по дорожке к парадным дверям и постучал в них.
Надо ли было сюда приходить? Эшфорда могло не быть дома, он мог уже к этому времени скончаться или просто уехать на каникулы. Дикштейну стоило бы первым делом позвонить в университет и проверить. Но если расспрашивать надо было бы осторожно и между делом, так уж лучше рискнуть и потерять немного времени. Кроме того, ему захотелось по прошествии стольких лет посмотреть на старые места.
Дверь открылась, и женщина на пороге спросила:
— Да?
Дикштейн похолодел от потрясения. У него невольно приоткрылся рот. Его качнуло, и он ухватился за стенку, чтобы обрести равновесие. Он не мог скрыть изумления.
Это была она, и ей по-прежнему было двадцать пять лет.
— Эйла…
Она смотрела на странного невысокого человека в дверях. Он выглядел типичным преподавателем с кафедры в своих круглых очках, в старом сером пиджачке и коротко стриженными волосами. В нем не было ничего необычного или странного, когда он предстал на пороге, но, подняв на неё глаза, он буквально посерел.
Нечто подобное уже случилось с ней однажды, когда она шла по Хай-стрит. Почтенный пожилой джентльмен, уставившись на нее, снял шляпу и остановил её со словами: «Я бы сказал, что мы вроде бы не знакомы, но все же…»
Сейчас явно была та же самая ситуация, и поэтому она тут же поправила:
— Я не Эйла. Я Сузи.
— Сузи!
— Говорят, я выгляжу точно, как моя мать в этом возрасте. Вы, очевидно, знали её. Не зайдете ли?
Человек стоял на том же месте. Видно, он приходил в себя от удивления, но лицо его по-прежнему заливала бледность.
— Я Нат Дикштейн. — с легкой улыбкой представился он.
— Очень приятно, — ответила Сузи. — Не хотите ли… — И только тут до неё дошли его слова. Настала её очередь изумляться. — Мистер Дикштейн, — едва не завопила она. Сузи повисла у него на шее и расцеловала его.
— Значит, вы помните, — спросил он, когда Сузи освободила его, обрадованного и смущенного.
— Конечно! Вы все время возились с Езекией. Вы были единственным, кто понимал, что она говорит.
Он снова слегка улыбнулся.
— Езекия, ваша кошка… я и забыл.
— Да заходите же!
Он зашел вслед за ней в дом, и она закрыла двери. Взяв его за руку, она протащила его сквозь квадратный холл.
— Просто потрясающе. Пойдемте на кухню, я там пытаюсь состряпать пирожные.
Она усадила его. Он медленно огляделся, порой чуть заметно кивая, узнавая старый кухонный стол, камин и вид из окна.
— Давайте выпьем кофе, — предложила Сузи. — Или вы предпочитаете чай?
— Лучше кофе. Спасибо.
— Я предполагаю, что вы хотите увидеть папу. Утром он читает лекции, но скоро будет к ленчу. — Она засыпала кофейные бобы в ручную мельничку.
— А ваша мать?..
— Она умерла четырнадцать лет назад. От рака. — Сузи глянула на него, ожидая услышать автоматический ответ: «Мне очень жаль». Он не вымолвил ни слова, но на лице его ясно отразились испытываемые им чувства. Почему-то она сразу как-то прониклась к нему симпатией за такую реакцию. Сузи завертела ручку мельнички. и её треск заполнил помещение.
— Профессор Эшфорд по-прежнему преподает… я все пытаюсь вспомнить, сколько же ему лет. — Дикштейн решил возобновить разговор, когда она кончила молоть кофе.
— Шестьдесят пять, — сказала она. — Он совершенно не меняется. — Шестьдесят пять — это жуткая древность, но папа совсем не выглядит старым, с удовольствием подумала она: ум его по-прежнему остер, как нож. Она решила выяснить, чем Дикштейн зарабатывает себе на жизнь. — Разве вы не эмигрировали в Палестину? — спросила она его.
— В Израиль. Я живу в кибуце. Выращиваю виноград и делаю вино.
Израиль. В этом доме его всегда называли Палестиной. Как папа отреагирует на встречу со старым другом, который ныне отстаивает все то. против чего отец неизменно выступал? Но она знала ответ на этот вопрос: никак, ибо политические взгляды отца носили теоретический характер, не выражаясь в практических действиях. С какой целью приехал Дикштейн?
— Вы в отпуске?
— По делам. Мы, наконец, решили, что наше вино достаточно хорошо для экспорта в Европу.
— Просто здорово. И вы продаете его?
— Изыскиваю возможности для этого. Расскажите мне о себе. Держу пари, что вы явно не профессор университета.
Замечание это несколько смутило её, и она залилась краской до ушей: не хотелось, чтобы этот человек воспринимал её недостаточно умной для преподавательской должности.
— Почему вы так думаете? — холодно спросила она.
— Вы такая… обаятельная. — Дикштейн отвел глаза в сторону, словно тут же пожалев о вырвавшихся у него словах. — И во всяком случае, очень молоды.
Она неправильно поняла его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120