Вот и сейчас с ней случилось нечто подобное — и больше того.
Письмо Дикштейна потрясло её. Оно было написано Бог знает когда и опущено в аэропорту Орли в Париже. Своим мелким аккуратным почерком со смешными завитушками он изливал свое сердце с предельной откровенностью, которая поразила её тем более, что исходила от нормального сдержанного человека. Она плакала над этими строками.
Она обдумала, как сможет все объяснить отцу.
Она знала, что он осуждал Израиль. Дикштейн был его старым студентом, и отец откровенно обрадовался встрече с ним, с готовностью отбросив в сторону тот факт, что его бывший студент оказался на стороне врага. Но теперь она хотела, чтобы Дикштейн стал частью её жизни, членом семьи. В его письме говорилось: «Я хочу навсегда быть с тобой», и Сузи с трудом могла дождаться той минуты, когда она скажет ему: «О да, я тоже».
Она считала, что обе стороны на Ближнем Востоке неправы. Изгнание беженцев было несправедливым делом, достойным сожаления, но она считала, что те давно уже должны были обзавестись новыми домами — то было непросто, но все же куда легче, чем постоянно воевать, и она презирала тот театральный героизм, искушению которого многие арабы решительно не могли противостоять. С другой стороны, было ясно, что вся эта чертова неразбериха в основе своей несет ошибку сионистов, которые завладели землями, принадлежащими другим. Этот достаточно циничный взгляд не встречал отклика у её отца, который считал правой одну сторону и виновной другую, а светлый облик его жены, конечно же, был на стороне правых.
Ему придется нелегко. Она давно уже высмеяла его мечты, как он пройдет по церковному проходу рядом с дочерью в белом свадебном наряде: но время от времени он заводил разговоры, что ей пора угомониться и подарить ему внучку. И мысль, что его внуки могут оказаться израильтянами, будет для него тяжелым ударом.
Что ж, такова цена за право быть отцом, думала Сузи, входя в дом. Она крикнула: «Папа, я приехала!», снимая плащ и кидая в угол сумку. Ответа не последовало, но его папка лежала в холле; должно быть, он где-то в саду. Поставив на плиту кастрюлю, она вышла из кухни и направилась в сторону реки, по-прежнему подыскивая те слова, которыми она изложит ему новость. Может, ей стоит начать с повествования о последнем рейсе, а потом постепенно…
Она услышала голоса, когда приблизилась к изгороди.
— И что вы собираетесь делать с ним? — Это был голос её отца.
— Просто следить, — сказал другой голос, которого она не узнавала. — Конечно, до поры до времени Дикштейн будет оставаться в живых.
Она поднесла руки ко рту, чтобы перехватить готовый вырваться вскрик ужаса. Затем, перепуганная, она повернулась и на цыпочках поспешила обратно в дом.

— Итак, — сказал профессор Эшфорд, — придерживаясь той системы мышления, которую мы назвали бы «методом Ростова», давайте вспомним все, что нам известно о Нате Дикштейне.
Поступай, как тебе заблагорассудится, подумал Хассан, но ради Бога решись на что-нибудь.
— Он родился в Лондоне, в Ист-Энде, — продолжал Эшфорд. — Его отец умер, когда он был ещё подростком. Что относительно матери?
— По данным нашего досье, она тоже умерла.
— Ах вот как. Итак, он попал в армию в середине войны — 1943 году, насколько мне помнится. Во всяком случае, он успел принять участие в высадке на Сицилии. После того, когда была занята половина Италии, он попал в плен, точно не помню, в каком месте. Ходили слухи — не сомневаюсь, вы их тоже помните — что, будучи евреем, он подвергся особенно жестокому обращению в лагере. После войны он оказался здесь. Он…
— Сицилия, — прервал его Хассан.
— То есть?
— В его досье упоминается Сицилия. Предполагается, что он имел прямое отношение к похищению судна с грузом оружия. Наши люди купили его у шайки сицилийских уголовников.
— Если верить тому, что пишется в газетах, — сказал Эшфорд, — то на Сицилии есть только одно преступное сообщество.
— Наши люди подозревают, — добавил Хассан, — что захват судна произошел из-за подкупа сицилийцев, которые и дали наводку на него.
— Не в Сицилии ли он спас чью-то жизнь?
Хассан пытался вспомнить, о чем толкует Эшфорд. Он сдерживал нетерпение, думая: пусть трепется — авось что-то и прояснится.
— Он спас чью-то жизнь?
— Американца. Разве вы не помните? Я никогда не мог забыть. Дикштейн приводил этого человека сюда. Этакий грубоватый джи-ай. Он и рассказал мне эту историю, как раз в этом доме. Вроде мы что-то нащупали. Вы должны помнить этого человека: вы же были тут в этот день, разве не домните?
— Не берусь утверждать, что помню, — пробормотал Хассан. Он был смущен… скорее всего, он был на кухне, обольщая Эйлу.
— Это как-то… выбивалось из ряда, — тихо сказал Эшфорд. Он сидел, глядя на медленные струи воды: память его вернулась на двадцать лет назад, и лицо затуманилось грустью, когда он вспомнил свою жену. — Вот тут мы сидели, компания
.преподавателей и студентов, скорее всего, болтая то ли об атональной музыке, то ли об экзистенциализме, попивали шерри, и вдруг появился здоровый солдат, который начал рассказывать о снайперах, танках, о крови и смерти. По нам словно мороз прошел: поэтому я и помню все так ясно. Он рассказал, что его семья родом с Сицилии, и его родственники принимали Дикштейна после этой истории со спасением жизни. Вы сказали, что сицилийский клан дал Дикштейну наводку на судно с грузом оружия?
— Вполне возможно, вот и все.
— Может, ему не пришлось даже давать им взятку. Хассан покачал головой. Все этой было информацией, самой обычной информацией, на детали и подробности которой Ростов постоянно обращал внимание — но что ему с ней делать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120