Двигался он неторопливо, демонстрируя подчеркнутую бесстрастность, и легко давал понять, что собеседник его утомляет, если тот был молод и восторжен. Теперь, похоже, былое высокомерие покинуло его. Он был похож на свою машину: в свое время она представляла крик моды, но годы сказались на ней.
Ругая себя за последствия, которые может принести ошибка, Дикштейн попытался выяснить размер возможного ущерба. Он спросил Хассана:
— Вы в данное время живете здесь?
— Здесь европейская штаб-квартира моего банка.
— Что это за банк?
— «Седар-банк» из Ливана. Но чем вы занимаетесь?
— Я живу в Израиле. Мой кибуц производит вино — и я выясняю возможности его поставок на европейский рынок.
— Со своим углем в Ньюкастл.
— Я и сам начинаю так думать.
— Может быть, я смогу помочь вам, если вы вернетесь. У меня тут немало деловых связей. Я мог бы что-то организовать для вас.
— Спасибо. Может быть, я и воспользуюсь вашим предложением. — Если его задание окончится полным крахом, подумал Дикштейн. он всегда может заключать договоры и торговать вином.
— Итак, — улыбнулся Хассан, — ваш дом в Палестине, а мой — в Европе. — Улыбка у него получилась натянутой, заметил Дикштейн.
— Как дела в банке? — спросил Дикштейн, прикидывая, что могли бы означать слова «мой банк» — то ли «банк, который принадлежит мне», то ли «банк, которым я управляю», то ли «банк, в котором работаю».
— О. достаточно хорошо.
Видно было, что говорить им почти не о чем. Дикштейну хотелось спросить, какая судьба постигла семью Хассана в Палестине, как его роман с Эйлой Эшфорд и почему он ездит в спортивной машине: но боялся, что ответы окажутся болезненными как для Хассана, так и для него.
— Вы женаты? — спросил Хассан.
— Нет. А вы?
— Нет.
— Как странно, — удивился Дикштейн. Хассан улыбнулся.
— Мы из тех людей, которые не рискуют брать на себя такую ответственность, и вы, и я.
— Ну, кое за кого я отвечаю. — Дикштейн подумал о сироте Мотти, с которым он пока так и не кончил «Остров сокровищ».
— Но вы что-то отводите глаза, — подмигнув, бросил Хассан.
— Насколько припоминаю, именно вы быта дамским угодником, — смущаясь, напомнил Дикштейн.
— Да, были денечки.
Дикштейн попытался не думать об Эйле. Они доехали до аэропорта, и Хассан остановил машину.
— Спасибо, что подбросили меня.
Хассан повернулся и внимательно вгляделся в него.
— Никак не могу понять, — сказал он. — Вы выглядите моложе, чем в 1947 году.
Дикштейн подал ему руку.
— Простите, что вынужден так спешить. — Он вылез из машины.
— Не забывайте… и звоните, как только будете здесь, — бросил Хассан.
— Всего хорошего. — Дикштейн закрыл дверцу машины и направился в здание аэропорта.
И только тут он позволил себе предаться воспоминаниям.

Через мгновение, достаточное лишь для удара сердца, для четверых в прохладном осеннем саду, все изменилось. Руки Хассана скользнули по телу Эйлы. Дикштейн и Кортоне отпрянули от проема в изгороди и двинулись в другую сторону. Любовники так и не увидели их.
Друзья направились к дому. Их никто не мог услышать, когда Кортоне сказал:
— Господи, ну и горячая штучка.
— Давай не будем говорить на эту тему, — предложил Дикштейн. Он чувствовал себя подобно человеку, который на ходу, глянув через плечо, налетел на фонарный столб: и боль, и ярость, — но ругать некого, кроме самого себя.
К счастью, вечеринка уже заканчивалась. Они ушли, так и не поговорив с обманутым мужем, профессором Эшфордом, который был увлечен беседой со студентом-выпускником. На ленч они пошли к «Джорджу». Дикштейн ел очень мало, но пил пиво.
— Слушай, Нат, — начал Кортоне, — я не понимаю, почему ты воспринимаешь все это так близко к сердцу. Я хочу сказать: ты только что убедился, что она собой представляет, так?
— Да, — ответил Дикштейн, хотя не был согласен с его словами.
Им подали счет больше чем на десять шиллингов, и Кортоне уплатил. Дикштейн проводил его на станцию. Они торжественно пожали руки друг другу, и Кортоне уехал.
Дикштейн несколько часов бродил в парке, почти не замечая холода и пытаясь разобраться в своих чувствах. Он проиграл. Он не испытывал ни зависти к Хассану. ни разочарования в Эйле, ни печали по рухнувшим надеждам, потому что никогда ни на что не надеялся. Но он был потрясен, и сам не мог понять, почему. Он хотел встретить кого-нибудь, с кем мог бы поговорить.
Вскоре после этих событий он направился в Палестину, хотя отнюдь не только из-за Эйлы.
За последующие двадцать один год рядом с ним так и не появилась ни одна женщина, что опять-таки объясняется далеко не только Эйлой.

По дороге из Люксембургского аэропорта Ясиф Хассан испытывал черную ярость. Так ясно, словно это было вчера, он видел перед собой юного Дикштейна: бледный еврейчик в дешевом пиджачке, худенький, как девочка, всегда слегка сутулящийся, словно ждет, что сзади ему вот-вот врежут, с нескрываемым вожделением глядевший на пышное тело Эйлы Эшфорд и к тому же упрямо доказывавший, что его народ должен обладать Палестиной — хотят этого арабы или нет. И вот теперь Дикштейн живет в Израиле, выращивает виноград, из которого гонит вино: он обрел дом, а Хассан потерял свой.
У Хассана больше не было богатства. Да по арабским стандартам он вообще никогда не был сказочно богат, но всегда имел возможность есть изысканную пищу, шить себе. дорогие костюмы, получать лучшее образование, и он невольно усвоил манеры, присущие арабской аристократии. Его дедушка — известный врач — своему старшему сыну дал медицинское образование, а младшего направил в бизнес. Младший, отец Хассана, продавал и покупал ткани в Палестине, Ливане и Трансиордании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120