Женщина — в голубом нейлоновом платье с бантиками — походила на бабочку или на девочку, выступающую по телевизору. Личико у нее было морщинистое и сильно напудренное. Белые туфли на высоком каблуке почему-то вызывали жалость и сочувствие. Получив отказ, лилипуты медлили с уходом по той причине, что у ворот их дожидалась ватага ребятишек. А среди детей лилипуты почему-то теряли свой независимый вид и сразу становились похожими на преждевременно состарившихся младенцев.
— Цирк лилипутов приехал,— Беко хочется несколько раз повторять эту фразу,— лилипуты приехали, лилипуты приехали,— но он боится матери.
В августе Беко на несколько дней поедет в Тбилиси сдавать экзамены. Наверно, на первом же провалится и вернется обратно. Осенью отсюда все уедут, станет пусто, тоскливо. И его новые друзья уедут. И в ресторан никто ходить не будет. Духу отпустит бороду и приготовится к зимней спячке. А потом заладят нескончаемые дожди. Не сидеть же все время в кино! Отсюда он ни ногой, нельзя ему отсюда уезжать. И в армию его не берут. Больная печень. Армия лучше этих дождей и одиночества. Да, одиночества. Беко удивился и задумался: откуда взялось это слово. Телефон научил его этому слову. Каждый божий день Беко звонит Зине (когда ее свекра не бывает дома). Беко набирает номер. Зина снимает трубку:
— Слушаю!
Беко молчит.
— Я слушаю вас! — повторяет Зина.
Беко хочет ответить, но не может раскрыть рта. Он слышит дыхание женщины и чувствует, как он одинок: один на всем белом свете!
Зина кладет трубку.
Беко снова звонит.
— Скажите, наконец, кто вы! — сердится Зина.
И так каждый день.
Они знают друг друга. В этом городе все друг друга знают. Зина заметила Беко, когда он в третий или четвертый раз шел за ней по пятам.
— Вы наш сосед, кажется? — спросила она/
— Да.
— Как вас зовут?
— Беко.
— Хорошее имя.
— Так себе...
— Вы учитесь?
— Нет,
— Значит, работаете?
— Да.
— Где?
— В ресторане, на трубе играю.
— Ах вот как! — Зина пожала плечами и ушла.
В следующий раз она внезапно обернулась к Беко, который упорно следовал за ней.
— Беко, у вас есть какое-нибудь дело ко мне?
— Нет,— Беко покраснел до корней волос.
— Если вам что-нибудь нужно, скажите, не стесняйтесь.
— Нет... Ничего... Клянусь матерью...
— Значит, мне показалось.
«Постойте!» — чуть не закричал он вслед уходившей женщине. Хорошо еще, сдержался. Что бы он сказал ей, если бы она остановилась?
Беко нужно, чтобы его кто-нибудь понимал, и если это вообще невозможно, пусть хоть кто-то будет рядом. Дома его обхаживают, как ангела, но не догадываются, что он одинок, как ангел.
— Одинок! Одинок! Одинок! — Беко нравится это слово, поэтому он его повторяет: — Одинок!
— Значит, помер бедняга Петре? — спрашивает Александр,
— Вот, читай, если не веришь.
— Хорошо... Сегодня у нас среда?.
— Среда.
— Среда, четверг, пятница...
— На панихиду надо сходить.., — Сходим, конечно...
— Тогда лучше пойдем послезавтра...
— Сегодня среда?
— Среда..,
— Среда, четверг, пятница.., Да, послезавтра пойдем...
— Я слушаю! — Зина раздавила окурок в пепельнице и повторила: — Слушаю!
В трубке слышалось чье-то учащенное дыхание. Придерживая трубку щекой и плечом, Зина закурила новую сигарету. Она сидела на кушетке с раскрытой книгой на коленях.
— Почему вы молчите?
Положила трубку на рычаг, поднялась, уронив книгу. Наклоняться за ней не стала, подошла к окну и отодвинула занавеску. Телефон зазвонил опять. Она не обернулась. Телефон звонил не переставая.
— Чего тебе? — тихо проговорила она, улыбка зазмеилась в морщинке возле рта, но дальше не двинулась, за* стыла там и погасла.— Чего тебе, сопляк! — Она прикусила нижнюю губу.— О-о-о,— застонала вслух, отчаянно, словно не предполагая, что будет так больно.— О-о-о!
Выбросила в окно сигарету, повернулась, подошла к кушетке, протянула руку к телефону, который все продолжал звонить, но трубку не взяла. Просто держала руку на дребезжащем аппарате, как будто это был маленький раненый звереныш, обезумевший, ослепший от боли, рвущийся из рук. Он требовал помощи и одновременно упорно тянулся к ее горлу, самому мягкому и нежному месту, чтобы вцепиться в него зубами, разорвать, растерзать, только потому, что больно самому. Боль толкала его на то, чтобы причинить боль другому, чтобы кануть, затеряться в водовороте общего страдания, перевести дух, ощутить облегчение.
— Нет, нет,— повторяла женщина и, хотя могла одним движением руки прекратить этот трезвон, все стояла, пораженная сознанием того, что кто-то, какой-то человек, сейчас больше всего хочет, чтобы и ей было больно: пусть это ему не поможет, по крайней мере он не будет одинок в своей муке.
Внезапно телефон умолк. Она еще долго не убирала руку с трубки, словно не верила, что этот маленький раненый звереныш на самом деле испустил дух.
Потом она подошла к шкафу, открыла его, бессмысленно перебирая взглядом распяленные на вешалках платья, будто впервые видела их идо сих пор не задумывалась, зачем они нужны. Закрыла дверцу, села на пол, прислонилась головой к шкафу и проговорила:
— Господи, боже мой...
«Ничего. Главное успокоиться ну и что ну и что ну и что с меня хватит хватит не могу не могу не могу больше не могу...»
— Умру!
Это слово теннисным мячом ударялось о стены, окна: стекло задребезжало, но не треснуло.
Никто не умрет, все закончится миром, в какое-то
мгновенье она ясно увидела, что будет через год. Увидела она не много, только себя, сидящую на полу у шкафа, и теннисный мяч, прыгающий по комнате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41