..
«Ничего... ничего... ничего...»
Да, но что же делать с Беко? Это уже явная насмешка судьбы. Когда она поняла, что мальчишка влюблен, ей стало смешно — и только потом она рассвирепела: как он смеет, молокосос! А впрочем, почему бы и нет? Здесь каждый имеет право издеваться надо мной, в лицо плевать, смеяться сколько угодно — ведь у меня нет самолюбия! И все-таки самым невыносимым были глаза Беко — два распахнутых, бездонных колодца.
— Не смотрите на меня так! — хотелось крикнуть ей, потому что она неотступно чувствовала на себе его взгляд.
Сначала она решила пойти и поговорить с его родителями, потом побоялась показаться еще более смешной.
Страшнее всего то, что в мыслях Беко очень часто приходит к ней. На мгновенье умолкшая воля, как распавшийся панцирь, валяется на полу, у кровати. Зина беспомощна, и в этой беспомощности есть некое непередаваемое словами блаженство, с которым ей не справиться, потому что трудно от него отказаться. Это блаженстве усиливается еще более уверенностью, что Беко любит ее до самозабвения. (Видите, значит, и меня можно полюбить!) Именно поэтому тень Беко преследует ее повсюду и не дает ей покоя, даже если она занята делом. Она питает ее честолюбие желанной пищей. И в то же время мучит ее. Нет, нет, глупости, говорит она и натягивает одеяло на голову, словно прячется от кого-то, сопротивляется и на следующее утро сама себя презирает за минутную слабость, и естественное томленье и страсть бесследно исчезают, умирают, как нежеланный младенец, которого не кормят грудью, чтобы заморить голодом. Теперь длительное время она может жить спокойно, не пропускать уроков из-за головной боли, выходить в город, беседовать с приятельницами: как поживаете? Хорошо, очень хорошо. Однако ложь возвращается, как бумеранг, и в кровь разбивает ей лицо. Она одна знает цену этой лжи. Снова просыпается среди ночи, измученная, вся в поту, и тело ее, извиваясь, как дым, словно стремится проникнуть в узенькую щель или трещину, только бы вырваться отсюда, из этой душной комнаты, чтобы у моря, у моря, у этого бесстыдно распростертого и свободного пространства, на его пылающей жаром груди, меж его горячих колен, найти минутное успокоение.
— Я не люблю тебя,— сказал Дато.
— Датуна! — Зину что-то больно кольнуло в сердце, как когда-то давно, когда мальчишки в школьном дворе забросали ее снежками и она чуть не умерла.
— Потому что ты злая. Вот я скажу дедушке, он меня отпустит.
Если бы можно было закрыть глаза, потом открыть и чтобы все было как раньше, как десять лет назад...
— Я ведь твоя мамочка, ты должен меня слушаться.
«Уйдем отсюда, Датуна!»
— Дедушка меня всегда отпускает.
— А я не пущу, не пущу, не пущу! — крикнула Зина.— Сиди, и чтоб я голоса твоего не слыхала!
Зина вышла в кухню, сложила грязные тарелки в раковину, убрала со стола хлеб, масло и сыр, протерла стол тряпкой, поставила на газовую плиту воду в котле и присела на стул. Достала из передника сигарету и закурила...
Когда хоронили тетю Ито, Теймураза с трудом оторвали от гроба, он был пьян и громко плакал. Зина, беременная, стояла у самого края могилы и смотрела на музыкантов. Почему-то скрипач более всех привлекал к себе ее внимание. У него было измученное лицо неудавшегося актера. Карманы его голубого плаща топорщились от засунутых туда яблок. Глядя на этого человека, Зина начинала понимать, что смерть и вправду ужасна, хотя сам он ничего, кроме сочувствия, не вызывал, и, может, как раз поэтому хотелось подбежать к нему, вырвать из рук скрипку, отвести домой, снять с него мокрую одежду, вымыть голову горячей водой, одеть в чистое, накрахмаленное белье и уложить в чистую накрахмаленную постель, чтобы он проспал неделю, месяц, год...
«Надо было отпустить Датуну, поиграл бы, развлекся. Сидит взаперти, как комнатная собачонка. Его тоже жалко».
Она вспомнила слова известного детского писателя, который недавно был у них в гостях:
— Среди животных самые ужасные — комнатные собачки. Они невоспитанны и наглы, как избалованные дети. В силу своего положения и условий жизни они приобретают самые дурные человеческие свойства: безделье, лень, тщеславие, коварство и самое главное — ненависть к собратьям...
— Датуна! — окликнула она сына,
Он не отозвался.
— Дато!
Ребенок вошел в кухню:
— Что?
— Иди, поиграй, только возвращайся вовремя,
— Я уже не хочу,— сказал мальчик,
— Почему?
— Беко ушел..
Тихий и ясный день. Ни малейшего дуновения ветерка, только цикады скоблят невидимую стеклянную стену.
Александр сидит под яблоней и склеивает кувшин. Осталось совсем немного, завтра он прикрепит ручку, и кувшин будет как новый, будто и не разбивался вовсе.
Усталая от работы Нуца сидит на ступеньках и просматривает газету. «Пойду поклонюсь в ноги Нателе Тордуа, может, она заставит Беко выбросить из головы эту дурацкую мысль. Он с Нателой считается. Хотела бы я
такую невестку, но не брать же ее в дом с четырьмя детьми...»
Беко стоит в телефонной будке автостанции, карманы его набиты двухкопеечными монетами, он звонит Зине. Вот уже полчаса, как звонит.
— Слушаю! Слушаю! — кричит доведенная до исступления женщина. Не брать трубку она не может. Нико часто звонит, спрашивает, как Датуна.
Датуна спит на балконе, еле заснул. Зина рассказывала ему о летающих тарелках.
— А могут они взаправду прилететь?
— Конечно, могут.
— А правда, что марсиане голубого цвета?
— Кто тебе сказал?
— Беко.
Телефон звонит.
— Ох, Беко, Беко!
Она уже дошла до того, что с удовольствием убила бы этого оболтуса, этого нахала, этого дурака!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41