Но что мне делать, не могу ведь я оставить вам Датуну? Скажу больше — я не люблю Теймураза, а раз не люблю — ради чего я должна страдать сама и мучить его? Очень часто мы сами связываем себя по рукам и ногам и живем только напоказ: как поживаете? Хорошо, очень хорошо! А на самом деле — задыхаемся. Я смотрю в зеркало и вижу совсем другую женщину, как загримированная актриса. Минутная иллюзия порой оказывается сильнее правды, но в конце концов — это иллюзия, и ничего больше. А я хочу, пока жива, еще хотя бы раз увидеть свое настоящее лицо.
Верно, Зина именно это собирается сказать и каждую ночь перед сном она вслух повторяет эти слова, но думает она совсем другое,
Прежде всего жизнь здесь для нее мука адская, однако назло Теймуразу она терпит. Если она уйдет и заберет с собой сына, это развяжет Теймуразу руки, и он немедленно приведет новую жену. А Зина любит Теймураза, поэтому и молит бога: убей его, чтобы я могла жить спокойно. Но в глубине души она совсем этого не хочет. Это раздвоение мучительно и невыносимо. Она страдает, мечется в кровати, не смыкая глаз, и думает все об одном: вот вырастет Дато, женится, во время свадьбы вдруг раскроется дверь и войдет Теймураз, седой, сломленный жизнью, усталый, упадет перед Зиной на колени (да-да!), уткнется головой в ее платье и зарыдает — прости меня за то, что я загубил твою молодость!
Такие мысли делают роль страдалицы привлекательной, но посмотришь в зеркало, и сердце сожмется: старею! До старости, конечно, еще далеко, но впереди не светит даже самая тоненькая свечка надежды. Поэтому она снова начинает думать о бегстве, швыряет вещи в чемодан, потеплее одевает Датуну.
— Куда мы идем? — спрашивает мальчик.
Лучше, чтобы он все знал.
— Мы идем к новому папочке. «Господи,— она горько улыбается,— разве может существовать новый папочка?»
— Никуда! Никуда! Никуда! — кричит она.— Никуда мы не идем!
Так, в нахлебниках, она должна провести всю свою жизнь. Покинутая и опозоренная, в чужой семье. Ведь ее с этими людьми ничего не связывает, здесь ее никто не любит, ее терпят, потому что она мать их любимца, ребенку нужна воспитательница, кормилица, нянька. Если бы ее уважали и считали за человека, свекор поехал бы в Тбилиси, связал бы Теймураза веревкой и привез бы сюда. Свекор заявил: чтоб имени Теймураза я в своем доме не слышал! Сказать легко. Так чье же имя прикажете упоминать? Приведите мне Теймураза, слышите, приведите сюда вашего бессовестного сына, чтобы я могла выцарапать ему глаза, приведите, чтобы вот здесь, на этом самом месте, он ползал передо мной на коленях и просил прощения, приведите! Мне еще и тридцати нету, приведите! Приведите того, чье имя запрещено упоминать! Неужели вы не понимаете, что я не желаю никакой благотворительности.
Потом она убирает со стола, раздевает Дато и укладывает его спать. Входит Нико.
— Спокойной ночи, малыш,— он целует внука в лоб.
— Спокойной ночи,— говорит Зина.
Нико уходит.
Зина садится возле кроватки Дато, раскрывает «Путешествия Гулливера» и начинает читать вслух.
— Не читай, лучше расскажи,— просит Дато, и Зина, наверно, в сотый раз рассказывает историю Гулливера.
Маленький приморский городишко живет своей жизнью. Морем пропитан его воздух, весь его уклад. Местные жители считают море такой же собственностью, как дом, телевизор или холодильник. Во дворах, заросших хурмой и апельсиновыми деревцами, виднеются укрытые брезентом лодки. Здешний человек машину не купит, а лодку купит обязательно. Земля здесь плодородная, щедрая, неутомимая, но коренные жители все же рвутся в море. Стремление это постороннему глазу незаметно. Наоборот, отдыхающие удивляются нашему показному равнодушию к морю: на пляж мы не ходим, по набережной не гуляем, не танцуем вальс под гром духового оркестра. Дело в том, что они здесь отдыхают, а мы здесь живем.
Идущий на пляж полуголый курортник досадливо морщится, завидев в открытом окне какого-нибудь учреждения голову, погруженную в бумаги, или толпу, собравшуюся возле здания суда. Для отдыхающих не существует даже хозяин, который уступил ему свою комнату. Где живет он сам? Что делает? Где пропадает целыми днями? Иногда хозяин принесет постояльцу тарелку с инжиром, и тому кажется, что он так и сидит весь день на инжировом дереве, потому что от хорошей жизни уже не знает, что делать, все ему надоело: и добротный дом, и двор, увитый виноградом, а уж море — и подавно приелось. Ночью хозяин спит на раскладушке под инжиром, а днем исчезает, как в сказке. В отличие от отдыхающих, артисты, и в том числе лилипуты, нас понимают лучше, потому что они приезжают сюда работать. Правда, они в удовольствиях себе не отказывают, но им приходится трудиться так же, как и нам. Лилипуты дают в день по два представления. Купаться они ходят на рассвете, днем стесняются появляться на пляже, скрываются от детворы.
Деревянный двухэтажный дом прячется в глубине двора за кипарисами. Во дворе зеленеет трава.
Дом этот посещают многие. Со всех кондов республики едут сюда бездетные супруги и одинокие люди в поисках лекарства от одиночества. Они долго выбирают, разглядывают, измеряют и взвешивают ребенка, которого в скором времени назовут своим, сделают наследником, надеждой, помощником, чтобы излить на него, истратить, использовать ласку, любовь, тепло, скопившиеся в глубине души и загустевшие там до горечи, освободить эту бездействующую, окаменевшую энергию.
Этот дом называют «Родником надежды». Подобно роднику, не иссякают, брызжут, звенят, вырываются из недр дома детские голоса, смех, крики, плач, и к этому роднику приникают дрожащие ладони и несут живительную влагу тем, кто устал от напрасных ожиданий, от ночных бдений на пропотевшей постели, от таблеток, ванн и пронизывающих взоров медиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41