Захваченный, зараженный всеобщим подъемом, царь почувствовал себя частицей этой толпы, слился с нею, преграда меж ним и другими исчезла, и он молил сейчас бога, чтоб это чувство продлилось подольше, чтоб никогда не покидала его внутренняя потребность повидаться с другом детства и поиграть с ним в шахматы, чтобы всегда ему так жажда-лось всего простого, обыкновенного — дрожать от холода, проголодаться, оцарапать босую ногу, таскать бревна, навалившись вместе с другими, перекатывать камни, вместе с другими класть стену, настилать кровлю. Только это мгновение и это чувство да будет благословенно, а вовсе не то молодецкое безрассудство, которое давеча в аллее дворцового сада он так зло и безжалостно приписал Нерсесу.
Тысячи людей отовсюду протянули руки к святейшему со страстным желанием коснуться его, очиститься, освободиться от бремени тревог и забот, вымолить себе счастливый завтрашний день. Тысячи больных и увечных, слепых, безъязыких, нищих и бездомных, стариков и старух, словно поддерживаемые всевышней силой, пробивали себе дорогу среди толпы и бросались к ногам католикоса, прося благословения, ожидая чуда от прикосновения его руки. Ну а тому, кто был счастлив, хотелось большего счастья, богатому
хотелось прибавления богатств, удачливому — побольше новых удач, и всем — побольше, побольше, лишь бы только побольше, лишь бы только еще, и еще, и еще...
Вмешалась стража и начала оттеснять толпу. Но люди сопротивлялись, полагаясь каждый на то, что сопротивление его не будет замечено и наказано, потому что ведь он сейчас не он сам, а только капля в море, только частичка лавины, потому что в этой лавине ни у кого сейчас нет ни лица, ни отличия, есть лишь общее, лишь единое лицо толпы, потому что вовсе ведь не движения его ног и локтей — причина всей этой толкотни и давки, а какая-то вне их самих находящаяся, неведомо откуда рождающаяся темная сила.
И все же стражникам удалось оттеснить толпу, очистить пространство между одетыми в черное и пестрящее всеми цветами морем людей. Царь получил наконец возможность приблизиться к Нерсесу — не к двоюродному своему брату, а к уже почти что католикосу армян. Извечная преграда меж ним и толпой, между всеми царями и всеми толпами, исчезнувшая было на минуту, воздвиглась снова. В мгновение ока, не причинив ни сожаления, ни боли, испарилось, растаяло в воздухе счастливое чувство своей полнейшей слитности с окружающими, и только он, только царь волен был подойти сейчас и получить благословение католикоса. Они стояли один против другого и смотрели друг на друга, как двое приговоренных. С волнением в душе царь опустился на колени, благоговейно припал губами к деснице Нерсеса. И новоизбранный пастырь, еще и права на то не имеющий, тремя перстами перекрестил и благословил царя.
Глава вторая
Скука, которая изо дня в день накапливалась, нагнеталась в однообразной жизни дворца, доходила порой до того, что уже не выдерживала своего же собственного давления, в один прекрасный день взрывалась, подобно вулкану, и тогда снопами взметались в воздух яркие, переливчатые, ослепительные цвета, сияющие улыбки, искрометные шутки, шушуканье и шепот сменялись полнозвучными голосами, даже пересуды по углам и те становились добрее.
Во дворце шли большие приготовления к пиршеству.На кухне повара и их подручные с ухватами, половниками и ножами в руках стояли у жаровен, чем только ни уставленных — большущими медными котлами, противнями, глубокими и плоскими сковородами, всевозможными медными и глиняными горшками, рядами тонких, заостренных же-
лезных шампуров... И все это бодро, в лад потрескивало и шипело, булькало и посвистывало, от нетерпения словно ходило и подскакивало на огне, спеша извлечь чудеса вкуса и аромата из полыхающих румянцем, вспотевших от жара, обеспамятевших от кипения даров природы.
Из вырытых в земле круглых очагов, по стенкам обложенных кирпичами, пекари извлекали душистый хлеб и складывали его высокими стопками в плетеные корзины и на подносы.
Из карасов разливали по тонкогорлым, с двумя ушками вверху, серебряным кувшинам пьяное от солнца, пенящееся вино — яблочное, гранатовое, розовое, айвовое, а также лимонную и медовую водку, обещающую тому, кто ее вкусит, блаженство сближения и согласия с самим собою.
В столовой палате слуги сдвигали в один ряд столы, стелили тонкие скатерти, расставляли квадратные кресла с прямыми спинками и прямыми же невысокими подлокотниками, раскладывали по сиденьям золотистые узорчатые подушки. Если бы каждое из этих кресел обрело язык, то оно рассказало бы, сколько отдано ему человеческой страсти, с какой любовью и нежностью руки его обладателя касались его точеных локтей — ни одной женщине в мире не снилась такая нежность, — как горячо, как крепко прижимались к нему, словно желая срастись и слиться с ним навсегда. Или же как порою, даже в самый разгар застолья, безотчетно, как бы спохвату, откидывались на мгновение и потирались об его спинку, словно затем, чтобы проверить его прочность, убедиться, что все в порядке и ничто не нарушилось в заветной связи человека и кресла.
У каждого нахарара имелось в трапезной свое постоянное место, своя, как принято было говорить, подушка. Места, или подушки, распределялись меж ними по старшинству рода, по его весу и положению. Кого где усадят, оборачивалось делом чести и не раз давало повод к кровавым междоусобицам. А потому и дабы положить конец таковым, во дворце составлялся список нахарарских мест, собственноручно скрепляемый каждым новым царем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148