Значит, по сути дела не было и срединных областей. Были только Арташат, откуда персы не сегодня завтра его выбьют, и Арщакаван. Были только спарапет Васак, который с бессмысленной доблестью дрался с врагом, и князь Гнел.
Царь встал, повернулся, туманный и рассеянный его взгляд упал на обнаженную женщину, и он с удивлением посмотрел на нее. Глаза словно вопрошали: кто она, эта женщина, и что здесь делает ? Затем неторопливо и задумчиво вышел из спальни, и дверь осталась незатворенной.
Затаив дыхание, Олимпия стояла на холодном мраморе, нагая и босая.Она так и не поняла, что случилось. Уж не сон ли это? Но что тогда означает ее нагота, столь очевидная и неоспоримая? Что означает эхо его голоса, еще звучащее в комнате, во всех уголках? Что означает приоткрытая дверь? И что означает несуразность ее положения^ холод мрамора и пробирающий до костей озноб? А эта боль в желудке — она что, опять-таки от радости — с издевкой спросила себя Олимпия — и от счастья захолонуло сердце?
Она не решалась даже пошевелиться, даже вдохнуть поглубже — лишь бы не признавать, что все кончено. Неподвижность была надеждой, опровержением времени и действительности, нежеланием мириться с ними.
Она всею душой ненавидела себя, ее несчастье стало ей противно, и она снова поняла, что наскучила себе. И заботы и неразрешенные вопросы тоже ей наскучили.
Она была сыта по горло. Дошла до того предела, когда человек отвратителен себе. Олимпия знала, конечно, что чужое несчастье, сколько бы сочувствия оно поначалу ни вызывало, рано или поздно, войдя в привычку, приедается, раздражает, возбуждает неприязнь. Но что собственное несчастье, день ото дня углубляясь, приводит к тому же, об этом она узнала впервые. Узнала и ужаснулась. Ибо тут попахивало смертью.
Отчего, однако, этот запах столь приятен, столь благостен? И отчего смерть явилась ей божественно прекрасной, стройной, высокой как тополь, с длинными густыми волосами, — отчего она явилась именно в образе Парандзем ?
Это и на самом деле была Парандзем. Она вошла неспешным, уверенным шагом, а увидев Олимпию нагой, с пониманием улыбнулась. Взяла с широкого, по-видимому на
двоих рассчитанного, ложа ночную сорочку и протянула Олимпии, которая со страхом, не в силах опомниться, взирала на соперницу.
Она быстро натянула сорочку, но так и осталась в своем углу, точно провела для себя некую границу.
— Он говорил, что ни с одной женщиной не испытывал такого наслаждения, как со мной, — ровным и мягким голосом начала Парандзем. — Потому что не любит меня. А когда не любят, унижают друг друга. Ты, царица, наверное, и не ведаешь, что высочайшее наслаждение ночи — в этом.
То был вызов на поединок, какой способны вести только женщины,— не признающий границ, не разбирающий средств, безжалостный и беспощадный. Олимпия, однако, молчала и не принимала вызова.
Не скрывая любопытства, Парандзем медленно кружила по комнате и внимательно ее изучала. Словно хотела по убранству покоев определить, чем живет царица, какие лелеет тайные мысли и вообще — какова она.
Парандзем догадывалась — только что отсюда вышел царь. И, пусть не вполне ясно, представляла, что здесь произошло. Не было нужды углубляться, выпытывать подробности; своей беспомощной, робкой наготой царица выдала
все.
Парандзем резко повернулась и строгим, требовательным голосом, не дав Олимпии опомниться, сказала:
— Я часто видела тебя в коридорах, царица, одетую по-ночному. Смущенную и виноватую. И особенно часто — у моей опочивальни. Что ты там делала? Говори.
Олимпия молчала,
— Что ты делала возле моей опочивальни? — переспросила Парандзем.'
Олимпия отвела глаза. Не выдержала властного и самоуверенного взгляда. Нет, все-таки истинная царица — Парандзем, а не она. И бог весть отчего почувствовала себя десятикратно обманутой. Не только другими, но и собой.
— Что тебе до моей опочивальни? — терпеливо, но настойчиво в третий раз спросила Парандзем.
В этой терпеливости было нечто оскорбительное. Олимпия видела — ее унижают. Но противиться — возмутиться и постоять за свое достоинство — не было больше сил. Так же неспособна была она и на другую крайность — впасть в безразличие, махнуть на себя рукой. И выходило, что спасение — это резь в желудке и тошнота, заставляющие испытывать боль и думать о себе.
Она стояла в углу скованная и притихшая. Доподлинно знала, была убеждена — тем же однозвучным голосом Парандзем повторит свой вопрос и в четвертый, а понадобится, так и в пятый раз. До тех пор, пока Олимпия не сойдет с ума. И с каждым разом . отвечать будет все труднее.
— Подсматривала в дверную щель, — вспыхнула вдруг Олимпия. Слова, копившиеся не только в гортани, но и в глубинах души, все, без остатка выплеснулись наружу, и она ощутила внутри пустоту. — Хотела увидеть, как любит тебя царь. Как он милует тебя и ласкает. Помучить себя хотела... Хотела унизиться... Теперь тебе понятно?
Олимпия кинулась на широкое — для двоих - ложе и расплакалась. Но то был плач не побежденного, а победителя.
Этого Парандзем не ожидала. Не ожидала, что все обернется так. Олимпия ей даже понравилась. Она приблизилась к ложу, села с краю и принялась поглаживать царицу по волосам.
— Царь напрасно не приходил к тебе, — сказала она мягко. — Мужчинам невдомек, кто способен подарить им истинную любовь. Он не разглядел, что в тебе сокрыто.
Олимпия замолчала, однако не двинулась с места. Как принять эту ласку? Нелицемерно это сочувствие или же лицемерно? Не ловушка ли здесь, угодив в которую подвергнешься еще большим оскорблениям? Но, что греха таить, эта ласка ей нравилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148