Отчего первое в стране лицо ведать ни о чем не ведает, отчего подлинное положение дел ты узнаешь позже всех?
— Взгляни, царь, какое ясное небо! — внезапно прошептал Гнел, и царь заметил в его глазах горячечный блеск, которого всегда побаивался и в котором усматривал нечто зловещее. — Какое ослепительное солнце! Возвращаются аисты. Первый день весны, царь. Жаль упускать такой день. Он должен войти в историю.
— Какую еще историю? — насупился царь, с горечью покачал головой и укоризненно добавил: — Нет, вы меня не полюбили. Не полюбили, нет... Вы никогда не желали мне добра.
И осталось непонятным, кого он подразумевает.
— Пора, царь, — проникновенно шепнул ему Гнел, убе-
жденный, что делится величайшей тайной. — Ты должен умереть. Нам нужна сейчас твоя смерть.
— Смерть ? — Царь ушам своим не поверил. — Ты, часом, не рехнулся?
— Другого выхода нет. Тебе, царь, не осилить врага. Ты все равно не избегнешь смерти, тебя казнят на площади средь бела дня, на виду у всех. Как обычного пленника. Как поверженного владыку. — Такого порыва и страсти царь никогда не видел. В голосе и словах Гнела было столько веры и решимости, что еще немного - и царь заразился бы ими, поддался бы их обману. — Да, ты вправе гордиться своим прошлым, да, ты почитаем и окружен всенародной любовью, но все это забудется, забудется в мгновение ока! Побежденный не вызывает добрых чувств. Он запятнан и опорочен на веки вечные. Спрашивается, не лучше ли умереть по-человечески? Кому нужна бесславная смерть?
— Подыхай сам, если тебе охота! — прорычал царь и окинул его ненавидящим, презрительным взглядом. — Я покамест намерен жить. У меня слишком много незавершенных дел.
— Нет, нет, царь, твое поражение будет красиво, — с юношеской вдохновенностью увещевал его Гнел. — Ты не испортишь сказки, не оборвешь на полуслове песен, которые слагают теперь гусаны. Не убьешь легенду, которой суждено переходить из рода в род. Ты останешься в народной памяти величайшим из наших царей.
— Ненавижу твою слепую одержимость. Твой помутившийся разум, способный разве что на этот бред. Бог свидетель, я тоже не святой, но даже в моих заблуждениях куда больше человечности, чем в исступленной твоей вере.
— Нет, нет, царь, поверить мне,— гнул свое тот, слыша лишь собственный голос. Царь перечит ему? Но ведь царь же мертвец, давно уже мертвец. — Ты должен стать героем. Должен стать великомучеником. Тебя должны сопричислить к сонму святых. День твоей кончины навсегда войдет в святцы. Эта страна воскреснет благодаря легенде о твоей смерти. Она важнее преходящих твоих побед. Клянусь твоим именем — ты слышишь, твоим именем, дороже которого у меня ничего нет,— я обойду дом за домом и поведаю всем, что ты доблестно, до последнего вздоха бился с врагом, что грозный твой меч наводил на него ужас и обращал в бегство. Пойми же, дядя, твоя жизнь никому уже не нужна.
— Изволь звать меня царем. Какой я тебе, к дьяволу, дядя? Царь!
— Сумей уйти вовремя, царь! — Гнел упал на колени и поцеловал край его одежды. — Подай пример наследникам и потомкам, научи их уходить в свой срок. Молю тебя! Во имя завтрашнего дня. Во имя Папа.
— Плевать мне, что будут говорить обо мне завтра. Я хочу царствовать сегодня. А у тебя на языке один только завтрашний день.
— Потому что завтрашний день подлинней нашего сегодня.
— Не забывай, со мной Аршакаван! — крикнул царь, будто желая, чтобы его услышал весь мир. — Город, созданный мною. Мое детище. Моя плоть, моя кровь.
— А я-то думал, ты обрадуешься. Ведь я нашел выход, — разочарованно, чуть не плача сказал Гнел. Какая несправедливость ! Он денно и нощно ломает голову в поисках наивернейшего решения, наконец находит его — и что же? Наградой ему черная неблагодарность.
Царь оторопело смотрел на него. Если этот человек станет у кормила власти, он обратит все окрест в пепел, посеет вокруг себя смерть, нагромоздит повсюду горы трупов, там, куда ступит его нога, не вырастет ни былинки, не зародится ни одной новой мысли, будут осквернены и втоптаны в грязь благороднейшие движения души. И его вера станет отрицанием всякой веры, величайшим безверием.
— Я понимаю, царь, умирать нелегко. — Наконец-то его губы выговорили что-то человеческое, но исступленный блеск глаз, отчетливо написанное на лице упрямое намерение достичь цели опять внушили царю страх. — Если ты этого не можешь, я возьму все на себя. Только соглашайся... — сглотнув слюну, прошептал он, и ему почудилось, что его готовность к самопожертвованию вполне доказала царю: смерть неизбежна. Если уж Гнел, не дрогнув, поднимет руку на свое божество, то кому придется труднее — ему или божеству?
Царь попросту влепил ему оплеуху. Оплеуха была увесистая и оставила на лице след пятерни. Гнел качнулся и еле устоял на ногах. Из глаз посыпались искры. Он схватился за горящую щеку и, уязвленный неблагодарностью, не сдержал слез.
— Ты мне больше не нужен, Гнел,— ровным голосом сказал царь. — Я освободился от тебя. Слава всевышнему, освободился. Прощай.
И широкими шагами направился к дверям. Гора с плеч, подумал он и почувствовал в себе легкость и бодрость. Точно ушел наконец от постылой жены. Сейчас у него нет дома,
нет крыши над головой, зато взамен он обрел целый мир. Будто избавился от наваждения, вспомнил свое минувшее и отца с матерью, вспомнил, как его зовут и кто он таков, -словом, опять стал собой. Стоило Гнелу взять царя под опеку, и царь лишился самостоятельности, разуверился в собственных силах, глядя на каждый свой шаг его глазами: что, дескать, скажет Гнел?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148