— Утешься тем, что твой город искренне скорбел о его смерти.
— Не клевещи на меня, Гнел. Я здесь ни при чем. Я чист перед богом...
— Отцеубийца, — спокойно, не повышая голоса, бросил Гнел, точно произнес самое обычное слово.
Царь умолк и недоуменно воззрился на Гнела. Кто он, в конце концов, такой, этот человек? Воплощенная его совесть? Но он слишком для этого жесток. Эхо его помыслов? Но ведь он же заклятый враг, где же тогда господня справедливость? Единственный преданный ему князь? Но его нет, он не существует, он не может ни быть преданным, ни предать. Так кто же он, кто этот человек, с которым царь все еще вынужден считаться и поклепы которого все еще вынужден сносить?
— Даже если твои подозрения небеспочвенны, — тихо начал царь, но кровь ударила ему в голову, и он снова вспыхнул : — Ведь на этом настаивал ты! Ты подбивал меня на это!
— Ты поступил правильно, царь. К несчастью, он должен был умереть.
— Что же ты зовешь меня отцеубийцей? — пуще прежнего рассвирепел царь. — Почему возводишь на меня напраслину?
— Он возглавил бы твоих врагов,— невозмутимо продолжал Гнел. — Ты — счастливый царь, а он — несчастный и к тому же слепой. Вообрази, как выгодно было сделать его вождем недовольных. Чернь повалила бы за ним толпами.
— Если его и убили, то убили мы — я и ты, вместе, — прохрипел царь и, что есть мочи толкнув Гнела, свалил его наземь. — В конце концов, он пошел против меня из любви к тебе. И виновник его смерти ты, ты!
— Ты и теперь поступил правильно. — Гнел спокойно поднялся на ноги и отряхнул заношенную одежонку. — В высшей степени разумно с твоей стороны устроить нашу с Парандзем встречу. Подло, но разумно. Ты единым махом прибираешь к рукам нас обоих.
— Что ты хочешь этим сказать ? — недоверчиво спросил царь, ожидая нового подвоха.
- Теперь ты видишь — если стремишься сплотить отечество и мечтаешь о величественных, благородных целях, жестокость неизбежна? Жестокость, царь, необходима. Не случайная, а загодя предусмотренная, рассчитанная... И если ты не пойдешь на это, потомки тебя проклянут. Твой же сын
тебя проклянет. — Гнел внезапно разволновался, бледное его лицо напряглось и побагровело, и он повелительно поднял руку: ни звука! — Парандзем, царь, — испуганно шепнул он, и, как нарочно, в то же мгновение сверху сбросили какой-то хлам, упавший со страшным грохотом, которому еще долго вторило эхо.
— Где? — насторожился царь.— Ты что, видел ее? Гнел отрицательно покачал головой.
— Но даже посреди этого зловония меня овеяло нежным и чистым дуновением.
Аршак поспешно удалился. Только в последнюю минуту он нашел ответ на давешний свой вопрос. Кем бы ни был этот человек, одно, во всяком случае, бесспорно: без него Аршакавана нет и не будет. Посему царь обязан перетерпеть все, отвечать на брань земными поклонами и неизменно выказывать ему беспредельную свою признательность...
Царь не ушел со свалки. Схоронился неподалеку, среди рухляди. И вновь кровать, та самая кровать, которая словно преследовала его по пятам, выросла вдруг перед ним... Парандзем тоже очутилась в совершенно неведомом для нее мире. Она осторожно пробиралась между завалами старых вещей, ежеминутно ожидая опасности. И величайшей опасностью был Гнел, который мог возникнуть в любой миг и в самом неожиданном месте, а возникнув, взбаламутить ей душу. Парандзем очень хотелось его увидеть, она страшно волновалась и чувствовала себя чистой и безгрешной. Словно пробудились давным-давно позабытые воспоминания детства и ей предстояло увидеть свою колыбель, дом, где она родилась, скалу, сидя на которой она смотрелась в речную гладь; словно ей предстояло встретиться с кормилицей и услышать окончание оборванной на полуслове сказки, таинственное окончание, не дававшее ей покоя все эти долгие годы; словно ей предстояло полакомиться сластями, вкус которых она посейчас ощущала во рту, а вот названия запамятовала... Эта встреча несла в себе не напоминания о смерти, или об убийстве, или о скорби, или о лихолетье, а чистый и звонкий голос, ласковую прохладу, божественно прекрасную колыбельную песню...
И, однако, ради того, чтобы это свидание не состоялось, она отдала бы жизнь, ей-богу, не задумываясь отдала бы жизнь. На что ей Гнел, когда она измаралась, живя бессмысленной своей жизнью, когда она уже не та, совсем не та, когда ей не понять Гнела, все того же блестящего юношу, а Гнелу не узнать в ней — пополневшей, озлобленной, хитрой женщине — свою Парандзем... И чего она только выряди-
лась? Кому собирается понравиться? Или, может быть, она хочет дать ему почувствовать, сколь глубока пропасть, пролегшая теперь между ними? Может быть, хочет унизить его роскошным своим одеянием? Ради самозащиты. Чтобы не вырвалась вдруг на волю придушенная трека по собственной, ей одной принадлежащей жизни, чтобы она по-прежнему, как какая-нибудь служанка, посвящала себя сыну — до того самозабвенно, что взамен благодарности сын поневоле запрезирает ее. Но ведь это и есть высочайшая услада материнства — выжать себя до капельки, не ожидая возмещения. А чтобы испытать величайшее это наслаждение, ей нужен царь — не его любовь или внимание, а само его существование.
Тем не менее она любит царя и сегодня же скажет ему об этом, впервые объяснится в любви, и с нынешнего дня все в их жизни изменится, нынче ночью она ляжет к нему девственно целомудренная и до утра будет рассказывать, как провела эти годы и какие мысли от него таила, расскажет даже о том, о чем говорить нельзя, невозможно, признается во всех своих прегрешениях, и когда поутру взойдет солнце, они, пробудившиеся, поймут, что для них начинается новая жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148