— Виноват я, что у тебя семья большая? Наплодил ребятишек! Спрашивал ты меня, когда клепал их одного за другим? Нет ведь, не спрашивал. Где это видано: кто-то делает глупости, а ты отвечай! Вот иди и отвечай за мои глупости. Я, по-твоему, не глупил? Сколько угодно! А страдал кто-нибудь из-за этого?
— Клянусь тебе... Я скоро верну.
Лучше сквозь землю провалиться, чем выслушивать эти попреки. Он молил бога, чтобы. Анак плюнул и ушел. Больше надеяться было не на что. Сам он уйти не мог, Анак же, как на грех, не уходил. Пускай не одалживает, пускай они живут впроголодь, пускай считают дни до праздников, только бы ушел. А тот не уходил.
— Откуда у меня деньги? — оскорбился Анак.— Я ведь, как и ты, сбежал от господина. Забыл, что ли?
Но ведь Бабик зачастую обращался к нему за помощью, и Анак никогда не отказывал. Теперь-то что стряслось, подмывало спросить Бабика, но сосед держал себя так, что, напомни он ему об этом, Анак оскорбился бы пуще прежнего.
— Я всегда отдавал долги вовремя, — как-то виновато бормотал Бабик, будто сознаваясь в тяжком преступлении.
— И угораздил же нас бог поселиться рядом,— неожиданно мягко сказал Анак и положил руку Бабику на плечо. — Легко, по-твоему, смотреть, как у тебя под боком кто-то голодает ?
— В последний раз, - набрался духу Бабик, и в глазах у него мелькнула надежда. — Клянусь чем хочешь... Только помоги мне нынче.
— Ну ладно, так и быть, - вздохнул Анак и, недовольный собой, добавил: — Ты ведь знал, что я уступлю.
— Спасибо! — Бабик осип от волнения. — Спасибо! У тебя доброе сердце.
— Куда ж мне деваться, коли ты на меня насел, — рассердился Анак. — Хвать за горло — и ни в какую. Я что же, не человек?
— Никогда не забуду, сколько ты сделал мне добра. Мы всей семьей будем благословлять тебя...
— Долг можешь не возвращать. Все одно — потом опять возьмешь. Еды я тебе тоже дам. Пускай будет про запас. Дети же не виноваты, что у отца короткий ум. — Анак немного помолчал, давешней горячности как не бывало; в речах и жестах сквозила удивительная безучастность ко всему... Он нехотя зевнул и опять начал растягивать слова: — Знаешь, что мне пришло в голову? Ты бы не хотел у меня поработать? Помочь мне, помочь...-После каждого вопроса он подолгу молчал, будто нить его мыслей прерывалась и он кое-как подыскивал, что сказать. - Достроишь дом. Станешь обрабатывать землю. Задавать корм скоту. Поди знай, что еще, мало ли дел в хозяйстве... Вроде бы хорошо придумано, а?
— Но это же запрещается законом,— обеспокоился Бабик и перешел на шепот.
— Тебе виднее, - нарочито громко - громче обыкновенного - проговорил Анак, внушая, что в его предложении нет ничего предосудительного. - Хочешь, подумай. Неволить не буду.
— Но ведь... если прознают, и меня из города выгонят, и тебя.
Бабик побледнел. Сердце заколотилось часто-часто. Будто его поймали на месте преступления, и поймал не кто иной, как Анак. Анак только что ему удружил, и на нем не могло быть никакой вины. При этом дружеской услугой было не столько согласие одолжить денег, сколько намерение вывести Бабика из унизительного положения. Нет, во всем виноват он сам, он один, Анак тут ни при чем. А если проведает помощник градоправителя, который собачьим своим нюхом неизменно чует, где творится беззаконие? Да, благодаря этому помощнику в Аршакаване царит безупречный порядок, но горе тем, кто угодит ему в руки. Бабик боялся его больше всего на свете.
— Я ж не говорю, чтобы ты служил мне на глазах у других, - с ленцой улыбнулся Анак и недовольно, очень недовольно закатил глаза, точно его просили, точно его упрашивали. — Тайком... Тайком...
— А если узнают? — почувствовав в своем вопросе уступку, струхнул Бабик.
— Узнают, скажешь — соседи. Ежели и мы не поможем один другому, кто же тогда поможет?
Анак возлагал надежды на то, что своекорыстное использование чужого труда в Аршакаване не только воспрещалось, но и сурово каралось. Как ни странно, это-то и было спасением. Строгость закона и суровость наказания убаюкивали чиновников, усыпляли их бдительность. Никому и в голову не приходило, что кто-нибудь безрассудно отважится нарушить закон. Даже помощник градоправителя об этом не пронюхает.
— Согласен, - выпалил Бабик, чтобы лишить себя времени на раздумья.
— Ясное дело, другого выхода у тебя нет, но куда ты опять торопишься? - упрекнул его Анак. - Ступай поразмысли, с женой посоветуйся, послушай, что она скажет.
— Нет, нет, я согласен, — неведомо на кого осерчал Бабик.
— Беда тебе с твоим коротким умом. — Анак обнял Бабика за плечи и, хотя они были сверстниками, с отеческой укоризой покачал головой. — Не наплодил бы столько детей, не ришлось бы тебе опять гнуть спину на другого. Мне ли не нать, до чего это тяжело. Забыл, как мы с тобой мучились? х, Бабик, Бабик...
И Бабик почувствовал себя глубоко виноватым и перед наком, и перед своей семьей.
Глава двадцать седьмая
Самым тяжелым ударом для Олимпии стало наступление зимы. Окно завесили почти не пропускающей света телячьей шкурой, пропитанной растительным маслом, и все связи царицы с миром оборвались. Одиночество получило определенные очертания и объем — очертания и объем ее покоев с четырьмя стенами и потолком. Даже служанки и горничные, словно натянувшие на себя одинаковые личины, сами того не ведая, зеркально отражали ее одиночество.
Роскошные одеяния и ослепительные украшения больше не тешили Олимпию. День за днем она надевала один и тот же наряд. Предала полному забвению высокое положение и богатство отца, поначалу служившие ей защитой. Не было уже и ожиданий. Прежде она по крайней мере обнадеживала себя, а ночами, свернувшись клубком в постели и затаив дыхание, прислушивалась к изредка доносившимся из коридора шагам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148