Неужели для тебя такой уж труд сделать мне приятное?
Ефрем поневоле продолжил трапезу, хотя кусок не лез ему в горло. Но царь приказывает, деваться некуда. Нельзя же ослушаться. У него даже мелькнула мысль: не улизнуть ли отсюда под благовидным предлогом — избавиться от дворцового мрамора и просторных залов, от тягостного положения и звания царева друга, потому что, даже лаская,рука государя остается страшно тяжелой и причиняет, мучи-
тельную боль.
— Что говорят о моем городе? — спросил царь, только тут догадавшись: самый правдивый ответ даст ему Ефрем. — Что говорят в народе?
— Прежде о тебе говорили: до чего ж он красиво сидит на коне! — признался Ефрем. — Для простонародья все ца-ри — что Хосров, что Тиран, что Аршак, — все были на одно лицо.
— Ну а теперь, теперь!
— Теперь тебя любят. Именем твоим клянутся. А я иной раз горжусь, что, случалось, поколачивал тебя мальцом, — улыбнулся Ефрем, сам себе поражаясь: неужели он отважился на эту откровенность?! — Иной раз, царь, изредка. И про себя, только про себя...
— А сам-то ты как думаешь — правильно, что я решил построить в сердце страны такой город? — допытывался царь, будто один лишь Ефрем способен был мгновенно придать смысл всей его жизни или же обессмыслить ее.
— Это твое единственное подлинно великое деяние, царь.
— Слушай, Ефрем, а враги у тебя есть? — ни с того ни с сего осведомился царь. — Ну, завистники или там дрянные соседи. Словом, люди, которые тебе не по душе.
— Бог миловал, царь, живем себе тихо-мирно.
— Подумай хорошенько. Их можно было бы проучить. — И засмеялся, дружески хлопнув гостя по плечу. — Покамест воротишься, их уже и след простынет.
— Вокруг меня, царь, таких людей нет, — побледнел Ефрем.
— Я мог бы, конечно, пожаловать тебе земли, княжеский титул, высокую должность при дворе. Но я знаю тебя и люблю таким, каков ты есть. Так я больше к тебе привязан, Ефрем. Можешь ты во имя нашей дружбы отказаться от богатства? Что тебе дороже? Богатство или наша дружба? — Царь снова разволновался. — Да ты меня не слушаешь ?
И глаза опять слипаются... Бедный мой Ефрем... Измаялся ты этой ночью.
— Нет, царь, нет, — очнулся Ефрем. — Я внимательно тебя слушаю.
— Вставай, — растроганно сказал царь. — И давай-ка спать. Так поздно я не отпущу тебя на подворье. Останешься здесь, у меня.
— Мне не хочется спать, царь. Мы еще сыграем в шахматы.
А мысли у него были другие. Дружить с Аршаком издали, пребывая на безопасном расстоянии. Чтобы, отделенный от него этим расстоянием, друг детства вновь стал любимым и родным.
Царь взял Ефрема за руку, подвел к ложу, снял с плеч соболью накидку и расстегнул ему пояс.
— А ты, царь? Где ляжешь ты?
— Обо мне не волнуйся. Я привык полуночничать. По ночам, наедине с собою, я лучше познаю себя.
Нагнулся, разул друга, уложил в постель и укрыл одеялом. Через минуту Ефрем уснул.
А царь, стоя у Ефрема в изголовье, пристально вглядывался в умиротворенное лицо друга и думал. Его постиг полный провал. Победа за одиночеством, победа полная и неоспоримая, и он сдается на милость победителя. Он покорится его власти, и, может статься, в этом есть свой резон, в смирении, в отказе от самообмана. И коли уж на то пошло, главным уроком человечности был тот самый, который он с прилежанием нынче выучил. И затвердил
наизусть.
— Прости, Ефрем. — Он осторожно склонился над спящим другом. — Я сделал все, чтобы ты чувствовал себя хорошо. А это, вероятно, был тяжелейший день твоей жизни. Прости же мою заботливость. Мое о тебе радение. Нашу дружбу. Прости, если можешь. — Склонился к самому уху спящего и прошептал: — Мы никогда больше не встретимся. Это лучшее из того, что я могу тебе обещать...
Осторожно поправил одеяло, потом улегся на место Гнела, накрылся козьей шкурой и решил еще до рассвета, до пробуждения друга покинуть дворец и воротиться в Арта-шат.
Тихонько вошел Гнел и, увидев, что его место занято, сел возле дверей, прислонился к стене и смежил глаза.
Глава двадцать четвертая
Шло время, и царь все сильнее и сильнее привязывался к спарапету Васаку. Особенно их сблизила совместная поездка в Тизбон, куда они отправились по приглашению Шапуха. Шапух принимал армянского царя крайне обходительно и любезно, что отнюдь того не радовало — напротив, сковывало и даже унижало. Шапух ничем не смущался. Он- так скромно себя держал, был так смиренен, покладист и льстив, что царь только тут понял, с каким злокозненным человеком имеет он дело. Казалось, будто Шапух зависит от Аршака, а не наоборот. Констанций в Константинополе каждым своим словом и жестом ежеминутно напоминал, сколь огромна разница между самодержцем великой империи и царем небольшой страны. В подобном напоминании тоже мало приятного, и все же оно предпочтительнее этой бесчестной игры. Шапух подарил Аршаку свой шлем, украшенный великолепным гербом, на котором красовался простерший крылья орел с венцом на голове, усаживал царя на самые почетные места, ежечасно посылал слуг справиться о его здравии, убеждал остерегаться изменников-нахараров, особенно Вар-дана и Ваана Мамиконянов и Меружана Арцруни, хотя те верой и правдой служили шаху, и не брезговал изображать положение вещей так, что неосведомленный слушатель счел бы, будто без союза с армянами персам не одолеть византийцев, — словом, изощренно и умно унижая Аршака, Шапух пытался внушить ему страх.
Однажды, после уговоров самого Шапуха, царь со спара-петом пошли осматривать шахские конюшни. Увидев гостей, главный конюший не соизволил даже встать, да еще поиздевался: «Эй, царь козлов-армян, поди-ка сядь на этот сноп сена!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148